ПРЕСТУПЛЕНИЯ, и, заглянув в тенистый сад, я увидел ее рядом с Жан-Полем за круглым зеленым столиком, ужасный каталог лежал перед ними. Они СОБРАЛИСЬ ПО ДЕЛУ ЯПОНИИ. Я с легкостью выпутал стул из садовой калитки, сел между ее «Жасмином» и его «Брют де Брют», и мне сообщили, что Жан-Поль согласился, чтобы «Если увидишь, как человек умирает» сегодня же забрали «Вуллара».
Я УХМЫЛЬНУЛСЯ КАК ОБЕЗЬЯНА – так оно говорится.
Жан-Поль спросил меня, как поживает Мясник.
У меня уже лицо заболело.
Я слышал, как Жан-Поль спрашивает меня, хочу ли я получить работу, но он совершенно не понимал ситуацию если мне дадут ОПЛАЧИВАЕМУЮ РАБОТА социальная служба прекратит выплачивать мне пенсию по инвалидности, а когда я потеряю работу, пенсию мне уже не вернут, потому что я ОБМАНУЛ ПРАВИТЕЛЬСТВО. Будь там Мясник, он бы объяснил как следует, а мне Жан-Поль не поверил. Я сказал, что ни к какой работе не гожусь и не могу, когда на меня кричат, что он и сам прекрасно знал.
– Я имею в виду – неофициально, – сказал он.
Что бы ни значило НЕОФИЦИАЛЬНО, сердце у меня ушло в пятки. Я напомнил ему, что социальные службы – это МАЛЕНЬКИЕ ГИТЛЕРЫ, которые порой даже в мусоре нашем роются, чтобы проверить, вдруг я нашел работу и покупаю себе, к примеру, тасманское пино-нуар.
– Нет, – возразил он, – такого они не делают.
Я улыбался Марлене, как верный пес. Она положила руку на мое плечо, ладошка легче бабочки- капустницы.
– Неофициально, – сказала она, – значит, Жан-Поль никому не скажет, что ты работаешь, и заплатит тебе деньги.
Но Мясник чуть не помер, когда его посадили в тюрьму. Я начал рассказывать про новые неприятности с детективом Амберстритом, но Марлена перебила меня и легкая, словно шепот, рука опустилась на мои губы.
– Ты же не против помогать Джексону в больнице Эджклифф?
Я спросил ее:
– А вы знаете Джексона?
– Нет, – ответила она. – Жан-Поль мне рассказывал, что вы дружили, когда Мясник был в тюрьме. Он позволял тебе гонять голубей.
Никто ничего не понимает.
– Ты же дружил с ним, с ночным дежурным.
– Он позволял трогать голубей, только и всего.
– Хочешь помогать ему, дежурить по ночам, недельку-другую? За деньги? Неофициально?
Я спросил, как она думает, следует ли мне соглашаться.
Она сказала: да, – и я решил, что тогда все о'кей.
Марлена поднялась и сказала, что ей надо ЗАГЛЯНУТЬ к Мяснику в «Скоро-Суси» и через минутку она вернется ко мне, и пошла, вздымая с гравия тонкую белую пыль своими прелестными в сандалиях ножками.
Я улыбнулся Жан-Полю, но тут же меня затошнило.
Оттолкнув стул от стола, он повторил:
– Ты будешь сидеть у двери всю ночь, и если кому-нибудь станет плохо, схватишь телефонную трубку и позвонишь сестре.
Я спросил его:
– Это все затем, чтобы мой брат не вез меня с собой в Японию?
Он сказал:
– Да, вот именно.
Он не стал лгать.
Я спросил, когда все это будет, но ответа уже не разобрал. Господь только ведает, что я могу натворить, если меня оставят без присмотра.
29
Истица одно время держала кобылу, проворнейшую арабку по кличке Пандора, и к тому времени как Пандора ободрала себе щетку о колючую проволоку, а три недели спустя сбросила Истицу, сломав шесть косточек в ее так называемой «руке художника», я успел пресытиться лошадьми.
И ни малейшего интереса не вызывала у меня лошадь, которую Оливье Лейбовиц держал на Западной 89-й улице, я даже не спрашивал, что это было за животное, знал только – поскольку Марлена сказала мне, – что это была никак не одна из лошадей Клэрмонтской академии верховой езды, которых держат по тому же адресу и которые известны подлой склонностью кусаться и разбивать наездников о стены эстакады на 102-й улице. Дальше этих жеребцов из Академии верховой езды знакомство Марлены с конным спортом Манхэттена не простиралось, и ее личное отношение к лошадям не имело значения. Главное – она любила Оливье, любила его верхом на коне, любила облик и аромат всадника и более всего радовалась его счастью.
Вопреки первому ощущению, которое возникло у меня, когда она шла через мой двор, держа в руках туфли, достойные моей алиментной шлюхи, Марлена проявляла исключительную доброту к тем, кого она любила, и для нее вполне естественно было постараться доставить мне удовольствие, организовав объявление в «Студио Интернэшнл», намазать маслом тост с изюмом для Хью или почитать ему вслух из «Волшебного пудинга», и точно так же в тот год, когда Оливье после развода остался без денег и вынужден был продать свою лошадь, она объявила бунт против суда и всей 60-й улицы. Он получит свою лошадь обратно, это она гарантирует.
Сперва расходы на конюшню покрывали жалкие хитрости Оливье с «Ленивой Люси», то бишь распродажа по кусочкам трех Лейбовицев. Он обращался с ними без всякого почтения, поцарапанные слайды валялись среди обрывков бумаги, карандашей и какой-то имевшей отношение к искусству корреспонденции. Большая часть писем приходила по-французски; хотя Оливье бегло говорил на этом языке, он прикидывался, будто читать на нем не способен.
В тот момент, когда Марлена впервые наткнулась на Оливье, он воображал, что сумел укрыть свой жалкий побочный доходишко от адвокатов жены – чистой воды фантазия, поскольку не составляло тайны, что моральное право на картины Лейбовица принадлежит ему, и оно, естественно, было включено в общее имущество супругов, и парня заставили отрыгнуть до последнего цента все, что принесли ему эти безвкусные сувениры. В одном ему повезло – правда, это выяснилось позднее: юристы, невежды и филистеры, оценили моральное право с точки зрения прибыли, извлеченной из него ранее, то есть, практически, – пшик.
К весне 1975 года, когда Оливье лишился коня и конюшни, Марлена уже была его секретарем и занималась вороньим гнездом бумаг, которые сам он именовал не иначе как «французские дела».
– Что мне с этим делать? – спрашивала она его.
Он заглянул в серый металлический шкап, откуда вываливались прозрачные папки, перевязанные ленточками картонки и разрозненные, обездоленные страницы потемневшие, пожелтевшие, смятые. Пожал плечами – этакий галльский жест на взгляд Марлены Кук.
– Это об искусстве?
– Да! – вздрогнул он и улыбнулся. – Вот именно! Об искусстве!
Он понятия не имел, как опьянили Марлену только что приобретенные знания, а она стеснялась признаться, что уже прочла Беренсона и Вазари, Марсдена Хартли и Гертруду Стайн, но в тот момент, когда она задавала вопрос: «Это все про искусство?» она уже понимала значение таких корреспондентов, как Вюйяр и Ван Донген,[61] и скушала достаточно хот-догов за ланчами в «Филиппсе» и «Сотбиз», чтобы поинтересоваться, не оплатит ли это воронье гнездо-архив конюшню, и лошадь. Оливье понятия не имел, как она его любила. Во всех отношениях она ставила себя ниже его – по красоте, по уму, по утонченности. Он не замечал, что рядом с ним – ангел, возвращающий ему силы, перевязывающий кровавые раны.
Марлена обратилась за помощью к буйному Милтону Гессе, который, в свою очередь, был ею покорен. Легко судить – она, мол, использовала старого глупца, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из этих двоих так смотрел надело. Она знала, что Гессе презирает Оливье, и знала, что его не переубедить, но она покупала
