стопками плесневеющих газет, из-за этого МУСОРА заднее ЛОЖЕ не раскладывалось, спать негде.
В Ист-Райде и даже в Беллингене и на Бэтхерст-стрит я думал, плохие дни миновали, но за поворотом Г-образного коридора, пятью ступеньками ниже, подле прачечной уже подстерегала кладовка, прогорклый запах губок, хуже, чем вонь НАЦИОНАЛЬНОГО АВСТРАЛИЙСКОГО АВТОМОБИЛЯ. Я спросил Джексона, нет ли комнаты получше. Нет, сказал он и попытался НЕОФИЦИАЛЬНО дать мне денег, но я побоялся брать.
– Как хочешь, – сказал он.
Чтобы пациенты не подумали, будто мне платят, я старался не заговаривать с ними. Теперь они решили, что я приятель Джексона, и, само собой, невзлюбили меня. Сам, дурак, виноват, что остался один. Я тосковал по брату и не знал, доведется ли нам еще хоть раз поговорить.
И воззвал Самсон: ГОСПОДИ БОЖЕ! ВСПОМНИ МЕНЯ И УКРЕПИ МЕНЯ ТОЛЬКО ТЕПЕРЬ, О БОЖЕ! И СДВИНУЛ САМСОН С МЕСТА ДВА СРЕДНИЕ СТОЛБА, НА КОТОРЫХ УТВЕРЖДЕН БЫЛ ДОМ, УПЕРШИСЬ В НИХ, В ОДИН ПРАВОЮ РУКОЮ СВОЕЮ, А В ДРУГОЙ ЛЕВОЮ.[69]
Жестоко было доводить меня до такой крайности.
34
Мы выскочили из метро в Синдзюку и спустились зигзагом по застроенной барами улочке, Марлена просквозила серебром, рыбкой в ночи, по высокой лестнице, и вот мы уже – хрен по деревне – в огромном темном и шумном зале –
– Зачем ты нюхала каталог?
Сладкий и земной вкус ее рта. Погрозив мне пальцем, она отпила еще глоток, опустила руку на мое бедро, потерлась носом о мой нос.
– Догадайся.
– Чернила 1913 года?
Она
– Каталог не так уж стар, а? Этот старый пройдоха Утамаро напечатал его специально для тебя?
Она со мной не спорила. Она улыбалась.
– Ты посмотри на себя! – вскричал я. – Господи, ты только посмотри!
Возбужденная, прелестная, блестят даже губы.
– Ох, Мясник, – заговорила она, и рука ее сдвинулась ближе к моему плечу. – Теперь ты на меня сердишься?
Я столько раз пересказывал эту историю и привык уже к выражениям на лицах моих слушателей – по всей видимости, что-то очень существенное я упускаю. По всей вероятности, это «что-то» – мой собственный характер, некий изъян, передавшийся моей жалкой плоти вместе с подлой спермой Черного Черепа. Никому невозможно объяснить, заставить
Она – преступница!
Ужас-то какой! Еб вашу мать!
Да, она продала фальшивую или, во всяком случае, сомнительную картину. Да, она сочинила ей предысторию и подделала каталог. И хуже того, но пусть уж главные действующие лица меня, блядь, извинят, богатые коллекционеры способны сами о себе позаботиться. Когда я впал в отчаяние, они по дешевке отняли мои работы, а потом продавали их за кругленькую сумму. К черту их всех. В задницу им ерш! Марлена Лейбовиц сфабриковала каталог и название картины тоже, в чем вы скоро убедитесь. Она превратила грошовый холст-сироту в картину, за которую всякий готов выложить миллион баксов. Она – эксперт и делает свою работу: утверждает подлинность.
– В Токио хоть действительно проходила выставка кубистов в 1913 году?
– Конечно. Бог в деталях.
– У тебя есть газетные вырезки? Лейбовиц упоминается?
Она уткнулась носом мне в шею.
– «Джапэн Таймс» – и «Асахи Симбун» тоже.
На всем протяжении этого диалога мы оба непрерывно улыбались, просто не могли остановиться.
– Разумеется, эта конкретная картина Маури и близко не бывала на выставке?
– Ты на меня сердишься.
– Современных репродукций нет, верно? И, конечно же, размеры картины в газетах не указаны.
– Ты сердишься на меня?
– Скверная девчонка, – сказал я.
Но в мире искусства действуют люди намного хуже, крокодилы и грабители в полосатых костюмах, люди без вкуса, паразиты, учитывающие все, что угодно, кроме самой картины. Да, каталог Марлены – фальшивка, но предмет искусства – не каталог. Чтобы судить о работе, нет надобности читать богомерзкий каталог.
– Так ты не сердишься?
– Вовсе нет.
– Поедем вместе в Нью-Йорк, Мясник, очень тебя прошу!
– Когда-нибудь – непременно.
Мы пили. Вокруг было шумно. Я не сразу понял, что речь идет не о когда-нибудь. И опять она удивилась, как это я не понимаю того, что, вроде бы, ясно сказано. Разве я не слышал? Маури просил ее продать Лейбовица. Она предложила ему отправить картину в Нью-Йорк. Надо ехать.
– Ты же слышал, милый!
– Может быть, – протянул я, но для меня все было непросто. Хью, вечно Хью. Я вроде бы говорил, что позабыл о нем в Токио, но кто поверит в такую чушь? Мой брат-сирота, мой подопечный, единоутробный мой. Те же мускулистые покатые плечи, нижняя губа, волосатая спина, мужицкие икры. Он снился мне, виделся в оттисках Хокусая, коляска в Асакуса.
– Он в надежных руках.
– Может быть.
– Джексон его друг.
– Может быть. – Но дело не только в Хью – в Марлене. Каким образом картина попала в Токио? Подложный каталог утверждал, что она там находится с 1913 года.
– Расскажи мне, – сказал я, пряча обе ее ладони в одну мою. – Это – картина Дози?
– Ты поедешь со мной в Нью-Йорк, если я скажу всю правду?
Я любил ее. Что я мог ей ответить?
– Поедешь, что бы я ни сказала? – Роскошная розовая улыбка, словами не описать, ее вернее было бы изъяснить красками, размазать большим пальцем, быстрым тычком кисти.
– Что бы ни, – повторил я.
Глубокие, яркие глаза, пляшут отраженные в них искры.
– Каких размеров картина Дози?
– Эта поменьше.
Она пожала плечами:
– Так я ее ужала?
– Это не может быть картина Дози, – решил я.
– Едем вместе, Мясник, ну, пожалуйста! Всего несколько дней. Остановимся в «Плазе». С Хью все будет в порядке.
В Лейбовице выпускница школы Милтона Гессе разбиралась великолепно, просто немыслимо. Но что
