– Ну, ты чувствуешь, что так делать нельзя, и не делаешь. А если делаешь, то потом все как-то не так, как зуд в заду.
– А твоя совесть позволяет тебе пить?
От этого вопроса стало странно. Пьянство и совесть существовали у меня в голове, как-то не пересекаясь. Вопрос был инородным для моего сознания.
– Я у нее на эту тему не справлялся.
– А ты справься.
– Позволяет, – говорю не очень-то уверенно, – это дело не подлое. Вроде не подлое.
К тому же сейчас я не так, как раньше, – давление, все такое. Нельзя, сильно не разгуляешься. А может, вот и есть знак – давление? – предполагает он.
Да, если по совести, то все будет в порядке, говорит. Он был так же молод, как я, около сорока лет назад. Да и всю жизнь были проблемы, тоже не работалось, как нормальным людям. Творчество, будь оно неладно, но теперь вот, с Божьей помощью появилось и жилье в центре города, и милая сердцу литературная мастерская «Аз». Теперь он сидит каждую среду с творческими ребятами. И все прочее, и ну их всех куда подальше.
И еще Ибрагимов спросил:
– Чего ты вообще хочешь? Ты можешь сказать, что тебе нужно в жизни?
И из меня выскочил ответ, хотя я на эту тему не сказать чтобы думал. А вышло, как будто я ходил неделями и ждал, ну когда же, когда же кто-нибудь спросит, как оно у меня, чего мне надо. Поймет и оценит.
Есть три вещи, говорю я ему. До них как будто меня не существовало. Первое – что у женщины между ног. Это меня волнует с шести лет, как я узнал, откуда дети берутся. Когда мне было 13 – я смог отлично разузнать, что такое пьянство, и подружиться с ним. А в 15 я начал читать книги – и к двум предыдущим темам прибавилась литература. Значит, такие этапы:
1) с шести – что у женщины между ног;
2) с 13-ти – что у женщины между ног и пьянство;
3) с 15-ти – что у женщины между ног, пьянство и литература.
И до сих пор так все и остается. На этом и держится мое «я». Так я сказал.
Он показался мне очень довольным моим ответом, так же, как я вопросом, только неодобрение высказал по поводу того, что я закладываю с тринадцати лет. Ибрагимов сказал:
– Ты очень хорошо в одном абзаце раскрыл то, на что людям требуется иногда гораздо больше, – и предложил мне фасоли. За фасолью мы пришли к выводу, что все-таки любовь к женщине пересиливает творчество – и для него, и для меня. Но для меня творчество пересиливают еще и мои астральные путешествия, с которыми надо к чертям бороться.
Ну и напоследок он мне сунул свою книжечку стихов, я вышел и прочитал, что он написал мне на первой странице: «Мне нравится, что ты пишешь, но немного целомудрия не помешает». И подпись: с любовью. А потом шли четверостишья. Книга четверостиший, на каждой странице по штуке. И под каждым стоит дата, когда оно написано. Я прочитал три первых и положил в карман.
У меня в кармане завыли бесы, и Александр Ибрагимов, которому не нужно было ни воли, ни хлеба, понес крест русского четверостишья; далеко, видимо, потащил, а рыбаки тем временем заходили в воду с неводом, а в тоске плескались себе людские косяки. «И плаваю везде – малек блескучий я», блин. То-то и оно, вот, что происходило в книге Ибрагимова, это же самое творилось в мире, и я поплыл дальше, пока не проснулся в то утро, когда нужно было лететь в Москву. Мы чего-то помялись с отцом на кухне, не зная, как прощаться: я не знаю, как пожелать ему счастливо оставаться, он – не зная, видимо, когда меня ждать и чего мне желать. Одно и то же постоянно происходит. Очень рано было, рассвет заглядывает в окна, небо слегка угрюмое, но волнующее, предвещающее новую романтическую жизнь уже в который раз, а мы стоим с моим папой, как два баклана, да соски поминаем. Наконец за мной приехало такси, ведь было рано, автобусы еще не ходили, отец дал мне немного денег с собой, и мы расстались.
Я попросил водителя остановить возле ларька, вылез и купил себе сигарет. Подумал пятнадцать секунд, или двадцать, не ручаюсь, и купил себе еще пол-литровую банку коктейля. Какая-то виноградная штука. Залез в такси и закурил.
– Ты что, день молодежи отмечал? – спросил таксист.
– Нет, друзья провожали в Москву.
– Понятно.
Я открыл баночку. И тут же пролил на свою светлую майку эту виноградную гадость. Я выругался, таксист велел мне не марать салон, я еще раз выругался, выдохнул, черт с ним со всем, выпил примерно треть, и мы приехали. Он взял у меня двести рублей, хотя я думал, что он возьмет сто пятьдесят. Зато он так сочувственно пожелал мне приятно долететь, сочувствуя, то ли тому, что я облился, то ли моему похмелью, что я не стал его материть вдогонку. А зашел я в здание аэропорта, выпил еще примерно с треть и выкинул банку с оставшейся гадостью. И пристроился в очередь. Простоял в ней минут десять, но очередь оказалась не той, поэтому я пошел в туалет, достал там из своей сумки зубную щетку, намылил ее жидким мылом, которое текло из аппарата над раковиной, и стал оттирать пятна с майки. Честно говоря, переодеться в другую майку я просто не догадался. В сумке была еще кое-какая одежда. Мужики на меня поглядывали, мне приходилось уступать им место, чтоб они после писанья мыли руки. Краски в этот противный напиток не пожалели, и я оттирал и оттирал, так, чтобы раз – и на всю жизнь.
В этом похмельно-нелепом оттирании, стоя по пояс голым в туалете аэропорта, я вспомнил, как моя Надя рассказывала мне об одном случае:
«Один раз я в пиццерии пролила на себя соус и решила постирать в туалете блузку. Ну, я сняла ее и стираю, а женщины ходят вокруг и смотрят. А сказать ничего не могут. И видно, что у них и возмущение, и что им срочно нужно какое-то разумное объяснение…»
– А ты была в лифчике? – спросил я у нее.
«Нет, в том-то и дело. И вот, когда уже выстроились, женщины, мамы с дочерьми, смотрят, чуть ли не с ума сходят, я говорю, вот, соус пролила. Так они расслабились. И так им помогло это объяснение, всего лишь соус пролила, такое облегчение у них настало, как будто бы умерли, если я бы этого не сказала».
И еще я, стоя с зубной щеткой, вспомнил чего-то не в тему – хотя, может, и в тему моему похмельно- растерянному состоянию, – как Надя сказала слова, от которых у меня такое чувство было, будто я попал на другую планету. Это она сказала мне на то, что, читая инструкцию от вагинальных свечей, я заметил Наде вслух, мол, они действуют только четыре часа после введения. А сказала она:
«Как-то я хотела написать рассказ о фарматексе. О женщине, которая использовала фарматекс и пошла к любимому мужчине. Но они поссорились, и женщина вышла от него, и у нее было около четырех часов, чтобы заняться с кем-то сексом. И вот она ходила и думала о времени».
И от этой чепухи, а больше оттого, с какими интонациями Надя это сказала, я как будто подглядел в природу женщины тогда. Как будто почувствовал, что у них все по-другому. Увидел внутренним взором светящуюся Надю в ярко-голубом на фоне темного тучного неба. А теперь в туалете с зубной щеткой, облитой каким-то подлым жидким мылом, опять это испытал, эти чувства нежные и страшные, а я еще и не спал ночь. Это как будто в меня запихали фарматекс, и он будет действовать вхолостую те четыре часа, что я проведу в самолете. А полет как раз столько и длится. Четыре часа, в нашей жизни слишком много метафизики и хуитристики. И решил я не оттирать эти пятна, а пройти через таможню и ждать себе самолета в грязной майке. И пошел из туалета, очарованный, закрывая сумкой пятна и закрывая сумкой магнитные бури в моей душе и смятение ума, была бы сумка побольше, весь бы за нее спрятался. Тьфу, такие вот мысли-говешки.
В полете я чувствовал себя физически на удивление хорошо, голова не болела, не кружилась, как в прошлый раз, то есть если и болела, то в пределах моей всегдашней нормы. Только хотел и не мог заснуть, все смотрел в иллюминатор, ждал жизни новой, потом самолет приземлился, и я поехал подавать документы в институт на станцию «Ботанический сад». Институт кинематографа оказался небольшим, всего один корпус в четыре этажа, я даже удивился. Я думал, там прилагается какой-нибудь огромный ангар, в котором проводят съемки и воспитывают будущих тарковских и шукшиных, а это было так, обычное здание, возле которого толпились абитуриенты, в основном помладше меня, после школы, некоторые с родителями, но были и под тридцатник, эти – без родителей. Я зашел внутрь, посмотрел
