– Всего-то сто или двести метров, вот же она, за общагой! – Уж не знаю, как он все это себе представлял, может, ему казалось, что «Ока» такая легкая и мы сможем ее донести на руках? Передние колеса ведь были вмяты в крылья, крылья, в свою очередь, были вмяты в капот – докатить бы ее явно не получилось. Мы еще препирались, и мне удалось-таки переключить Мишино внимание на вино, убедив его тем, что поговорим об этом, когда протрезвеем. Мы выпили чуть больше половины содержимого этой волшебной бутыли, и наши с Мишей пути разошлись.
По рассказам очевидцев, Миша оказался опять у себя в техникуме, где сначала чуть не отлупил двух своих одногруппников, а потом уснул за верстаком. Преподаватель подошел к Мише, попытался его разбудить, но у Миши есть такая особенность: он может положить голову на стол и проспать от трех до восьми часов, и разбудить его будет невозможно. Так он и проспал две пары производственной – вроде так это называется у них – практики, после чего проснулся с головной болью и почти без всяких воспоминаний о минувшем дне. Ему велели больше не приходить в таком виде на занятия, на том его приключения закончились.
Мое же продолжение дня оказалось несколько более насыщенным. Собственно, около полутора часов выпали из моей памяти, но, если снова поверить очевидцам, получается, что я ходил по улице недалеко от Мишиного техникума все с этой же кастрюлей, аккуратно держа ее, как поднос, а в кастрюле уже стояла бутылка с вином. И вот я так изящно шел, спотыкался, но умудрялся упасть на свободную руку, а бутылку не уронить. Как будто у меня был так рассчитан центр тяжести, что сам я могу совсем не держаться на ногах, но бутылка должна всегда быть направлена вверх, четко перпендикулярно земле. А когда я видел девушек, то протягивал грязную свободную руку вожделенно к ним и пытался их догнать. Им же, в свою очередь, удавалось спастись от меня, ведь я был всего лишь ванькой-встанькой, и скорость моя со всеми этими манипуляциями не превышала трех километров в час. Вот то, что известно о моем времяпрепровождении примерно с пятнадцати до шестнадцати тридцати.
Вечером, я помню, катался в автобусе и смотрел в окно. Я был сгустком страданий просто, я все думал, как было бы хорошо, если бы я был красивым настолько, что она бы не могла быть без меня, нежным, чтобы от моих рук по всему ее телу разбегались мурашки, сильным, чтобы она всегда была уверена во мне и завтрашнем дне. Я проехал до конечной остановки, потом до середины пути, вышел у дома Игоря. У него тоже не было денег, в гости он меня не позвал – видимо, там ругался с матерью, мы поболтали, и я поехал домой.
И как только я зашел к себе в комнату, за мной зашел папа и закрыл за нами дверь. Я сел на кровать и вопросительно посмотрел на него.
– Что? – спрашиваю.
– Что? – спрашивает он.
Видимо, он узнал, что я слил вино, думаю. Да, сейчас будет один из тех разговоров, во время которых только и думаешь, чтобы они закончились скорей. А папа мне и говорит:
– Хорошо тебе живется: своровал вина, нажрался, изнасиловал кого-нибудь.
Последнее обвинение я сначала не мог понять. Я смотрел на него сначала непонимающе, но тут мое подсознание выручило, показав мне небольшой ролик, подкинув уйму информации, воспоминаний, и вот что я успел уяснить…
…Где-то в полпятого или на пятнадцать минут позже – потому что мачеха приходит в полшестого – я обнаружил свое тело у себя на кровати, видимо, я погулял после того, как мы выпили с Мишей, потом вернулся и вздремнул несколько минут, и ко мне вернулась способность записывать в памяти происходящее. У меня еще было полбутылки вина, которое я тут же выпил, потом пошел помыл руки и что- то съел. Я шел из кухни и обратил внимание, что из своего пищевого института пришла моя сводная сестра. Я остановился около зала и смотрел на нее, думая о чем-то своем, мне кажется, я думал о своей девушке, бывшей девушке, потому что я постоянно о ней думал теперь, если только с кем-нибудь не разговаривал. А сводная сестра гладила простыни, видать, по поручению матери. Ее матери – моей мачехи. Сводная сестра повернулась ко мне и вроде даже сказала:
– Привет.
Это меня очень удивило. Мы, вообще-то, с ней не разговаривали после одного случая. Ничего особенного, просто поругались года четыре назад и с тех пор больше не разговаривали. Родственных связей у нас не было никаких, человеком интересным я ее, как и она меня, не считал. Ну, это тогда было, четыре года назад. И еще была одна вещь, хотя я и старался об этом не думать – считая признаком своего слабоумия: я ревновал, что отец мой относился к ней не хуже (а может, даже и лучше, ведь на чужого ребенка психовать не позволяла его интеллигентская сущность), чем ко мне. Мачеха, как я считал, напротив, меня любила меньше своих детей. Ну, и все эти сопли были где-то внутри у меня: то, что у меня нет матери, а у нее есть там где-то еще отец, а о ней еще мой отец заботится, все эти штучки четыре года назад и не дали мне с ней помириться.
А сама ссора была обычная, пустяковая, так было дело. Сводная сестра, ей, наверное, было семнадцать, а мне четырнадцать, сняла трубку как-то летом, когда звонил телефон, там попросили папу. Она сказала мне:
– Позови отца к телефону.
Я играл тогда в компьютер, а отец был на огороде, это было ближе к лету, в мае, что ли. А я и говорю:
– Ты взяла трубку – значит, должна идти.
А она:
– Это же твой отец, тебе легче сходить.
– Но ведь ты взяла трубку? Какая разница, чей отец? – спросил я.
Но она нагло ушла к себе в комнату. Я выругался на нее. Подождал секунд тридцать и пошел за папой. И как-то не сложилось помириться потом.
А теперь она гладила белье, спустя четыре года, и вдруг сказала мне:
– Привет, – и отвернулась обратно гладить белье.
Опрометчиво. Под действием вина я истолковал ее приветствие по-своему. Я подошел к ней и взял за зад. Она удивленно-истерично хихикнула и отстранилась, как будто кто-то пошутил так нелепо, что ей самой стало за это стыдно. Вернее, я пошутил так нелепо. Тогда я еще попытался обнять ее и даже вроде поцеловал за ушко.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Ничего.
Не знаю, сказал ли я что-нибудь еще, вроде нет. Мое сознание смотрело из головы, но просто смотрело, участия не принимало. Разум отключился. Но сводная сестра, видать, увидела в моих глазах отсутствие мысли и испуганно, на повышенных нотах, еще раз осведомилась, только более резко, какого же черта мне надо? Ей как-то удалось меня отпихнуть, и я пошел к себе в комнату и около получаса просто сидел и смотрел в одну точку, как мне кажется. Вроде я услышал, как приходит мачеха, и побоялся, что они сейчас начнут со мной разбираться, поэтому взял свою любимую кастрюльку и бутылку, пошел в гараж, чтобы слить вина и уйти из дома. Чтобы жить у друзей теперь, но только сначала мне надо было еще немного выпить.
Так я стоял в гараже, сливал вино в темноте, только на этот раз без шланга, на этот раз я просто перевернул бутыль и выливал в кастрюлю, чтобы быстрее, и за этим-то занятием мачеха меня и застала. Она включила свет, оказалось, что он работал все-таки, и сказала:
– Ох ты, Господи, – и так брезгливо на меня смотрела. Я встал и, не обращая на нее ни малейшего внимания, направился к выходу. Она попыталась отобрать у меня кастрюлю, мы так стояли, тянули каждый на себя, бред какой-то это все напоминало, пока я не сказал:
– А-а-а, в жопу.
И вышел из гаража, оставив ее стоять в шоке с кастрюлей. А потом уже я катался в автобусе и думал, какой я несчастный…
…Так что моя сводная сестра, значит, решила-таки пересказать мачехе этюд о моих грязных приставаниях возле гладильной доски, а мачеха уже пересказала отцу этюд, пересказанный дочерью, плюс этюд, который у нас с мачехой произошел в гараже, и отец знал все мои карты, когда сказал:
– Хорошо тебе живется: своровал вина, нажрался, изнасиловал кого-нибудь.
