В то время в большом зале канала была всего лишь пара компьютеров с русским обеспечением, но они, как впрочем, и все остальные почему-то работали в системе DOS, что с непривычки очень напрягало.
В случае необходимости каждый из дежурных журналистов должен был быть готов вести комментарий экстренного события из специальной маленькой студии на родном языке, ориентируясь на бегущую строку или команды режиссера на английском.
При всем том, что работа для всех групп журналистов была в принципе одинаковой, хитрое руководство канала платило каждому в зависимости от уровня зарплаты в стране его языка, что автоматически сводило доход русскоязычных к минимуму, не идущему даже в сравнение, например, с немцами.
Я сделал один сюжет – кажется, что-то о предстоящих тогда выборах в Германии – и задумался. Измученный нехваткой профессионалов, Петр уже поторопился мне сообщить, что планирует меня на завтра включить в график дежурств, но я попросил его не спешить.
Конечно, научиться работать в DOS, уловить общую ситуацию и включиться в стандартный ритм работы, было вопросом времени. Куда серьезнее напрягала меня обнаружившаяся языковая проблема. По- французски я знал, кроме «бонжур» и «пардон», только фразу незабвенного Кисы Воробьянинова – «мсье, же не манж па сис жур» («господа, я не ел шесть дней»), которая, если бы и пригодилась, то, очевидно, не сразу. Выглядеть полным болваном на фоне итальянцев, немцев и даже самого Пети, блестяще говорившего на двух языках, мне не хотелось. А без французского тут, во Франции, конечно, нечего было ловить… Да и мой английский, вполне добротный на бытовом уровне, был весьма далек от профессионализма – ведь я заканчивал отнюдь не специализированный языковый институт. Таким образом, в силу собственной языковой неполноценности при всем своем знании телевидения я вполне мог оказаться слабым звеном в команде Петра. А подставлять столь искренне встретившего меня человека, я не хотел.
Я сказал Петру, что теперь полностью владея ситуацией на канале, я должен немного потренироваться дома, сочиняя свой комментарий под эфир того или иного сюжета, и, главное, подтянуть язык. А потом дам о себе знать. Мне показалось, что он тоже огорчился, как и я.
На следующий день, когда я уезжал, его на работе по графику не было. Я провел еще часть дня в ньюсрум, впитывая атмосферу, в общем желанной, но недоступной мне в силу языковой дремучести работы, попрощался с появившимися знакомыми, оставил Пете благодарственную записку и, уже не заезжая в гостиницу, поехал по хорошим французским дорогам домой в Германию.
…Это достаточно странное ощущение – осознавать, что близкий человек, рядом с которым прошла половина собственной жизни и о котором ты помнишь все, родился, оказывается, более ста лет назад и давно уже признан киноклассиком. Поневоле начинаешь задумываться о цене времени и смысле собственного существования.
Мы идем с отцом по узким коридорам первого этажа Киностудии имени Горького к маленькому просмотровому залу, где заказана очередная смена перезаписи. Это еще не нынешние обшарпанные помещения, сдачей которых в аренду кормятся сегодня руководители когда-то процветающего киногиганта, а живой киноорганизм с одним из самых значительных в стране объемов кинопроизводства. На стенах – большие фотографии из разных фильмов, снятых на студии; вот хрестоматийный кадр Ларионовой и Вертинского из отцовской «Анны на шее»…
В рамках проекта восстановления старых картин ему, наконец-то, удалось запуститься с проектом «восстановления» своего знаменитого «Медведя». Это давало возможность тогда режиссеру два-три месяца получать установленный оклад, периодически пользоваться прикрепленным к маленькой киногруппе автомобилем. А потом, после сдачи «очищенного» от временных наслоений фильма с восстановленной фонограммой, иногда даже получить премию в размере того же самого оклада.
– И что сегодня?.. – спрашиваю я.
– Ну сейчас посмотрим как получилось со вставкой «ангелочков» в самом конце на титрах. Музыку мы почистили… А дальше чем заниматься я уж не знаю… – он пожимает плечами. – Наверное, придется все- таки переозвучивать…
– Ты что?.. Кого?.. – от неожиданности я даже останавливаюсь. – Жарова? Андровскую?
– Ну, а что делать?.. – он подталкивает меня к двери просмотрового зала. – Мы же не можем сидеть просто так, сложа руки. Закроют, расформируют группу, опять в простой, совсем без зарплаты. ты же знаешь ситуацию на студии…
– Это невозможно… – удерживаю я отца за рукав. – Ты с ума сошел. Это же сегодня уже – классика. Пусть остается все как есть… со всеми старыми шумами… Кто тебе сегодня переозвучит молодого Жарова? Да ты просто не имеешь права, этого нельзя делать. я не дам тебе. Это история кино – понимаешь?..
Отец, грустно улыбаясь, смотрит на меня.
– Может быть… А сегодня-то как жить?..
Да, времена не выбирают… Ни до 100-летнего юбилея И.М.А. в 2006-м, ни сегодня не проходит и недели, чтобы хотя бы по одному из десятков русскоязычных телеканалов не демонстрировалась хотя бы одна из картин отца. Чаще – две или три… Если бы в России существовало нормальное авторское право, то я как наследник его по завещанию давно стал бы за эти годы миллионером – ведь на ТВ не забывают включать в старый фильм рекламу, стоимость которой бывает превышает тридцать тысяч долларов за минуту эфира. Но советская власть заставляла автора сценария и режиссера-постановщика подписывать договора, обязывающие их навечно передавать все авторские права студии – то есть государству. Иной формы для реализации своего замысла просто не существовало. За это вынужденное «согласие» автору, если картина оценивалась начальством не ниже определенной категории, выплачивалось небольшое потиражное и постановочное вознаграждение.
Между прочим, так было не всегда. Когда молодой режиссер Анненский, только что закончивший Киноакадемию при ВГИКе у Сергея Эйзенштейна, снял свой первый дипломный фильм «Медведь» по Чехову, и тот широко пошел по всем экранам огромной страны – от Москвы до Владивостока – принося в прямом соответствии с существовавшим тогда положением приличные дивиденды с проката автору сценария и постановщику, группа маститых советских кинодеятелей тут же сочинила письмо в родное сталинское правительство – а не слишком ли много денег получит новоявленный молодой талант?.. Вроде бы еще не по чину. Плевать им было на то, что это окажется самый успешный дебют в истории советского кинематографа. Тупая зависть формирующегося тогда советского человека даже не позволила авторам задуматься, что последствия этого коснутся и многих из них самих. Закон, позволяющий режиссеру получать процент с дохода от проката своего фильма, был немедленно изменен…
Увы, я еще не осчастливил своим появлением мир в те годы и не застал этого «праздника жизни», а неумение распоряжаться большими деньгами, боюсь, в семье наследственное. Я спрашивал, конечно, отца потом – как это золотое время выглядело на практике в Советской стране, но понятного ответа так и не добился. А вот Александр Георгиевич Рыбин, работавший позднее с отцом как оператор-постановщик, впоследствии директор студии Горького и декан операторского факультета ВГИКа, в полнометражном документальном фильме об отце – «Свадьба» режиссера Анненского» – рассказывает чуть подробнее:
Позднее, в середине пятидесятых годов, когда сотни тысяч людей по всей стране толпами стояли под проливным дождем за билетами в кинотеатры, где демонстрировался лидер проката года – «Анна на шее» (награжденный позднее «Золотой оливковой ветвью» на Международном кинофестивале в Италии), критики вроде некоей госпожи Погожевой, не стесняясь, писали в центральных советских газетах – как, впрочем, и о предыдущих «Медведе» и «Свадьбе», что «… привлекая замечательных актеров и совсем не умея с ними работать, режиссер фильма.» ну и т. д. А на студию и к нам домой ежедневно приносили пачки писем восхищенных зрителей из всех республик и городов… До сих пор тут, в Баварии, хранятся они у меня в огромных коробках в подвале, за исключением тех, что оставил в Москве, в Музее кино.
Кстати, по странному стечению обстоятельств родная сестра той же Погожевой, засидевшаяся на
