Вадим мгновенно протрезвел, кожа покрылась пупырышками на руках, ногах, шее, груди…
— Ты что?!
— А интересно… Ведь будет…
— Это тебе лагерь боком выходит.
— Снится, сука, каждый день, — сказал Волчок. — Боюсь ложиться спать. Стону, зубами скриплю…
Он наяву заскрипел зубами.
— То я кого-то убиваю. То меня убивают. А то вроде я — не я. Во сне кричу: «Такого быть не может, чтоб я был не я!» А вот же все равно получается бред, что я — не я… Веришь, временами туда хочется. В первый день, когда домой вернулся, ну все ж рады, среди ночи поднялись, стол накрыли. Я вышел во двор покурить и чуть не побежал назад проситься. Это же несправедливо! Несправедливо, что туда попадешь. Несправедливо, что из него выходишь. Он-то все равно остается. Понимаешь, все как было, так и остается…
Волчок схватил Вадима за плечи и стал трясти.
— Понимаешь? Понимаешь?..
— Что-то понимаю.
Вадиму стало очень жалко Волчка.
— Вовка, знаю одно: сейчас тебе ни в коем случае нельзя попадать туда снова. Не попадешь — и постепенно сны переменятся, настроение тоже.
Волчок засмеялся:
— Эт-т ты прав. Снова туда — не дай бог.
Совсем недалеко зашевелилась тень, поднялась, подошла и попросила выпить или закурить. Оказалось, бездомный пропойца. Ему дали последнюю папиросу и пустую бутылку.
— Выпьешь утром, когда тару сдашь.
Проснулся Иван. Он что-то помнил о разговорах друзей и тоже наконец высказался:
— Им бифштексы да коньяки, а нам бы чем пузо набить да водки побольше.
Вдали засветили фары. Волчок вышел на улицу, поднял руку. Это была частная «Победа».
— Развези по домам.
— Двадцать рублей.
— Вези!
— Деньги вперед.
— Ты не в церкви, тебя не обманут! — громко сказал Волчок, и они поехали.
* * *
Утром, когда мать с причитаниями («Какой позор! Где можно так напиться?») разбудила его, он все еще под хмелем отвечал:
— Раз напился, значит, можно было. А работаю я теперь не по часам.
— Как это так?
— Да вот так: когда хочу, тогда и работаю. Дай мне поспать.
Мать еще больше разохалась, он стал дремать и придумал.
— Мне положен отпуск. На завод пойду к девяти, скажу, что тебя надо срочно везти на ванны, а лучше к профессору в Москву, поэтому мне крайне необходим отпуск.
Мать возмущалась.
— Это ты опять с Вовкой да Ленькой связался…
Но он заснул, а она работала в диспетчерской уборщицей — она пошла на свою работу.
К девяти он проснулся. Однако, прежде чем идти на завод, принялся вспоминать вчерашний вечер, потянулся за тетрадью, в которую он записывал все интересное, написал: «Люди грызутся и дают друг другу запретные подножки именно тогда, когда интересы их абсолютно одинаковы».
После этого пошел на завод, соврал про мать, ему подписали заявление, отнес его в отдел кадров. Впереди было целых четыре свободных недели.
Надо было прийти в себя. Котельный завод от Дона был лишь через железную дорогу перейти да обогнуть другой завод, «Электроинструмент», стоявший уже на самом берегу. Вадим вышел к лодочной станции, сел на перевернутую плоскодонку. За спиной работал его завод, он даже различил стук молотков по металлу — родная бригада вкалывала. Слева бухал, отфыркиваясь, компрессор «Электроинструмента». За «Электроинструментом» по новому железнодорожному мосту прогрохотал товарный поезд. Напротив, на той стороне реки, сверкала электросварка на судоверфи. Справа тоже были заводы, станция Ростов- Товарный. Всюду работали. И все это было на расстоянии и лишено той устрашающей силы, какую чувствуешь, стоя у работающего тяжелого пресса или проходящего мимо состава. Велики же были река, небо, солнце над головой, луга за рекой.
Буксир тянул по реке баржу, похожую на ту, которую Вадим видел вчера у пляжа. Только не было на корме домика-ящика, детей и собаки…
Вдруг Вадим вспомнил то, что не вспоминал, даже работая над своей повестью. Здесь, на этом самом месте, он когда-то восьмилетним научился плавать.
Мать болела. Он жил у дяди Миши с тетей Клавой и каждый день к обеденному перерыву прибегал сюда с кастрюлькой еды для дяди Миши. Дядя Миша, работавший тогда механиком в «Электроинструменте», выходил к Вадиму, раскрывал завернутую в тряпки кастрюлю, кое-что выделял вечно голодному племяннику, молча ели. Потом дядя Миша уходил, а Вадим, помыв кастрюльку в Дону, подолгу купался. Плавать под водой он научился сразу. А чтоб держать голову над водой — это не получалось. Дно здесь уходило круто в глубину. Набрав побольше в себя воздуха, он мог нырнуть туда, где ему было с головой, и под водой же вернуться назад. Еще он научился нырять вниз головой с лодок, которых на якорях, носом к течению, болталось у берега множество. Лодки принадлежали рабочим окружавших станцию заводов. И вот ему пришло в голову, что, нырнув с борта лодки, стоящей у берега, проплыв метра четыре под водой, можно потом ухватиться за борт другой, стоящей уже на глубине. Он долго примеривался. Наконец оттолкнулся изо всех сил. И лучше бы этого не делал: лодка ушла из-под него, он оказался между двух лодок, на приличном расстоянии от одной и другой. Он, конечно, ничего этого не знал, нырнув, поплыл и, вынырнув с поднятой вверх рукой, чтобы ухватиться за спасительный борт, увидел себя далеко и от одной и другой лодки. Все, конец! В последний раз увидел небо, берег, перспективу водной поверхности… отчаянно заработал руками и ногами и… поплыл. Когда он по-собачьи доплыл до другой лодки и взобрался на нее, уже понимая, что случилось, ему стало жарко от радости. И почти сейчас же он прыгнул назад, к первой лодке. Так он прыгал несколько раз, туда и обратно, а потом догадался, что со второй лодки можно прыгнуть к третьей и потом дальше, до самой крайней от берега… Через две недели он демонстрировал удивленному дядьке «высокий класс» — махал саженкой, греб «по-морскому», переворачивался на один бок, на другой, на спину…
«Был я еще и таким», — вспомнив, как научился плавать, думал Вадим. С жизнью он тогда распростился — это точно. Спасли руки, ноги, они, оказывается, уже умели плавать. «Но почему я это вспомнил? Сколько всего вспомнил, а это, наверное, должен был вспомнить уже в старости».
Объяснение, в следующие минуты пришедшее в голову, несказанно опечалило Вадима. В старости вспоминают, сознавая близкий конец и невозможность что-либо изменить. Он сейчас вспоминает от полной беспомощности, оттого что совсем не знает, как быть дальше.
* * *
Он тогда поехал в Москву. «Ничего не добьюсь, 'о увидеть всех надо».
И он увидел хорошую рецензентку, написавшую: «Читаешь, не отрываясь…» И с не очень хорошим редактором встретился. И супругов-учителей, старых знакомых по рыбацкому поселку, нашел. Он им ни разу не написал, однако их московский адрес хранил. Как он и предполагал, после трех лет преподавания в диком углу они вернулись в Москву. У них он и переночевал.
Все, с кем он встретился, утверждали, что он еще очень молод, все у него впереди, и это прекрасно.
Он отрицательно мотал головой. При чем здесь возраст? То, о чем я написал, написано неплохо и, главное, нужно. Почему плохое и ненужное переполняет страницы газет и журналов, а хорошее и нужное отвергают?
