войну приходилось и танковым батальоном командовать. Тебя, говорит, я уже принял, заявление после напишешь. Подошли еще двое, мастера производственные Косяк и Матюша. Коленька мне сразу понравился, а эти не очень. Наливаю и им, в магазин пришлось сбегать. Ну эти сейчас же прикинулись добрыми, спорить начали, к кому из них в бригаду попаду. Потом еще появились, старый и молодой, с сумками, из которых рабочие тряпки торчат. Матюша на них набросился: «Так! Рабочий день сколько у вас часов?.. Завтра чтоб пришли с объяснительной». Работяги достают три фауста. «Ильич, да ты посмотри, что у нас!» Гадость, между прочим, принесли жуткую. Окна можно красить. Однако Ильич подобрел: «Ну а чего вы так рано?» Те заскулили: «Материалу нет… ничего не подготовлено…» К пяти вечера нас уже было восемь человек. Все пьяные, галдят, меня по плечам хлопают: у нас не пропадешь. У Матюши глаза закисли, рот до ушей. «Родные вы мои, сам вас боюсь. Я ж такой же, как и вы!» Как разошлись, не помню. На другой день прихожу — меня не помнят. Подсказал. «А… Ну подожди на улице». Часов в девять выходят Коленька и Косяк. Идем в винную лавку на Буденновском. Коленька за скок берет три стакана. Потом Косяк берет. Потом я. Выходим. Коленька говорит: «Иди домой. Галочку за сегодня тебе оставим, а завтра уже к кому-нибудь прикрепим». На другой день, правда, прикрепили. Длинный, худой, черный и какой-то голодный мужик. Опрашивает: «У тебя ноги холодеют?» — «Так лето ж!» — отвечаю. Вышли все на тот же Буденновский, он губами пожевал, глаза протер и отпустил: «Ступай по своим делам. Завтра будем работать». Потом, гляжу, все-таки начали работать. Но не больше двух часов в день, да и то не всегда. И при этом как! Семен положит два кирпича, сядет, закурит «Памир» и давай о том, как «вот работаешь, работаешь, потом-кровью обливаешься, а в зарплату получать нечего». Тихим таким голосом шелестит и шелестит, наплюет вокруг… Мне вчера надо было пораньше сорваться — уже наглею, шабашки в рабочее время делаю, — я его слушал-слушал и говорю: «Семен! Давай еще раз потом-кровью обольемся да и кончим».
Вадим невольно рассмеялся.
— Да. Говорю, дурак будешь, если не пойдешь со мной. Литр водки, и завтра ты подсобный печника. Мы быстро в гору пойдем. Там или шалопаи ни к чему ул способные, или серые темные мужички, не умеющие пользоваться тем, что само напрашивается. Сдадим на разряды, перезимуем и развернемся.
— Нет! — сказал Вадим.
* * *
Между тем у Вадима пошло хуже некуда.
Он поступил по первой своей специальности — токарем — на подшипниковый завод. От дома это было в десяти минутах пешего хода. Поступил в ремонтно-инструментальный цех. В общем-то, хоть его стихией была скорость, к точности он тоже был способен. Было даже интересно. К станку его поставили не очень разболтанному, работа по чертежам разовая или небольшими партиями, от однообразия не устанешь. Но, во-первых, цех, как и весь завод, работал в три смены. И третья смена совершенно изматывала Вадима. Невероятно хотелось спать в три ночи. К половине пятого сонливость проходила, наступала удивительная бодрость и не менее удивительная ясность, даже прозрачность мысли, чувств. К восьми, вернувшись домой, поев, он ложился в постель и до десяти маялся. Потом два часа дремал. После этого вставал и до десяти вечера ходил сам не свой. В десять, наконец, одолевал настоящий глубокий сон. Но в одиннадцать он должен был вставать и, качаясь, идти на смену. Лишь начав работать, он избавлялся от наваждения сна и до трех, до перерыва, работал. Потом опять одолевал сон, иногда он спал, иногда нет, то и другое было мучительно. Во-вторых, гадкая атмосфера в цехе. Времена менялись. Новый вождь, одержавший победу над другими вождями из окружения Сталина, произносил длинные речи, народу обещалась через двадцать лет жизнь при коммунизме, всюду (говорили, даже на Чукотке) сеяли кукурузу, которая должна была привести ко всяческому изобилию, а из деревни начался поголовный бег молодежи. На заводах, где, в общем-то, неплохо действовала система сдельной оплаты труда, вводилась повременно- премиальная, как на Западе. Именно в инструментальных и ремонтных цехах она вводилась в первую очередь. Зарплата теперь зависела от разряда. И устроили так, что снизилась она у каждого на двадцать — тридцать (деньги только что ввели новые) рублей. Производительность в цехе от этого упала на пятьдесят процентов. Самые горячие уволились, Вадим только потому и попал в среду рабочей элиты, что самые лучшие в знак протеста уволились. В цехе взяли верх подхалимы и бездельники, всех успокаивали: «Переживем…» Рядом с Вадимом работал профсоюзный активист Дорофеев. Лысый, плотный, совсем еще не старый, он умудрялся целыми днями копаться вокруг станка, к концу выдавая какую-нибудь втулку, которую можно выточить за двадцать минут. Вадиму было гадко, стыдно. Ему казалось: надо на что-то решиться?
Поехать бы в Москву учиться. Однако у матери на ноге открылись новые раны, стало ясно, что, если даже эти заживут, появятся другие, нога у матери ниже колена была черная. А если совсем честно, мысли об учении приводили в ярость. При чем здесь учение, когда нельзя говорить правду? Или учиться на обезьяну?.. И еще было одно обстоятельство. На поверку он оказался довольно резвым мальчишкой. Научившись раздевать этих самых, женского пола, он теперь жить без них не мог. Если ехать учиться — это новые долгие годы нищеты. А чтобы иметь успех у девушек, надо как можно больше денег и хорошо одеваться.
Завод с гнилой рабочей верхушкой, он сам простой и сложный, грязный и чистый одновременно, наконец Волчок с рассказами об удивительной конторе…
* * *
Волчок продолжал соблазнять.
— Раньше утром на работу тяжело было подыматься. Теперь легко-легко. Очень веселая контора. Я во всем хорошо разобрался. До тридцать пятого года существовала аккордная оплата труда. Допустим, бригада каменщиков или печников договаривалась с домоуправлением за такую-то сумму выполнить такую-то работу. Ударяли по рукам и уж работали после этого как черти, причем вместе с бригадиром, который одновременно был и за счетовода, и за папку с мамкой, словом, бригаду кормил, поил и воспитывал. Потом решили навести порядок, чтоб, значит, рабочие не могли выставлять своих условий. Организовали всяческие ремонтно-строительные конторы с начальниками, замами, помами, бухгалтерией, производственными мастерами, парторгами, профоргами, техотделом и прочее, ввели безналичный расчет, охрану труда, а главное, как на заводах, единые нормы и расценки на работы. Нормы эти снимали в каких- то идеальных условиях, по ним хошь куй, ничего не получишь. Единственной надеждой работяги стал «карандаш». Сочинит мастер хороший наряд, рабочий получит, не сочинит… Вот здесь и начинается разврат. Как же он не сочинит, если с него спрашивают выполнение плана, а план — это работы, которые мы делали и не делали, но записали, что делали? Заказчик, между прочим, зависит от нас в такой же мере, в какой мы от него. Наличных денег у него нет, а безналичный расчет может быть только с нами. Мы поэтому шантажируем: на этот раз не подпишешь как надо, в следующий раз, когда приспичит, такое тебе соорудим… Цирк. У заказчика план, у производителя план, дела идут, контора пишет. В конце месяца наш Косяк ходит мрачный. Работяги беспокоятся: «Закрывать нечего?» Косяк молчит, потом скажет: «Вот именно!» Работяги таращатся: «Да шо ж мы, не работа-ля?» Тут Косяк и сует им под нос «единые». «А сколько это стоит? На, посчитай! Нет, садись рядом со мной, прикинем…» Работяга, естественно, понимает, что надо расколоться, просит: «Ты сунь или выпей с кем надо, мы в получку расплатимся». В получку червонец мастеру — норма.
Волчок выглядел счастливым.
— С жалобами на нас идут непрерывно. За червонец работяга как минимум полмесяца ничего не делает. Он же купил! Какая может быть работа? Мы только дыры латаем. Чтоб на трояк сделать, на сотню выписать. Утро, когда приходим в контору за заявками или отмечаться, — время срама. Загоняют в красный уголок, размахивают газетами. Вот! Страна работает с предельным напряжением, а вы бракоделы, пьяницы, вымогатели. Запугивают не дай бог как. Выходим пришибленные. Но это очарование не надолго. «Не, мужики, а они чо, не такие?» Чем дальше от конторы отходим, тем больше орем: «А они не такие? Косяк, Матюша, Руденчиха? Руденчиха акула! Матюша шакал! Косяк тоже шакал! Коленька хороший человек, да не своим умом живет…» Возле первого же магазина останавливается, сбрасываемся по рублю, берем несколько бутылок, пару сырков и на ближайший объект — в котельную или на чердак.
Колдыряем, окончательно духом укрепляемся: мы рабочий класс, мы кормим, как мы не сработаем, так они не полопают, на нас поэтому где сядешь, там и слезешь… Ну, ты надумал?
— Нет, Володя. Как-то слишком уж…
