нее на Вертагена, затем на дверь…
— Мне, право, нужно идти, меня ждут в другом месте…
Но если уж у Верта какая навязчивая мысль застревала в голове, ее оттуда было не изгнать. И сейчас он был настроен выпить с приятелями — о чем без обиняков и заявил барону Горскому.
— Я тебя не отпущу, парень, так и знай! Или, может, хочешь силой попробовать уйти? — Он хитро покосился на молодого человека, зловеще разминая пальцы.
В общем, Амальрику ничего не оставалось, как сдаться.
…И вот уже они вчетвером расположились на открытой террасе, напротив пруда. Заходящее солнце киноварью окрашивает воду, алым поблескивают в его лучах резвящиеся рыбешки… Алым отсвечивает вино в хрустальных бокалах. Гудит и рокочет ветер, запутавшийся в кроне платанов, окруживших беседку. Гудят и рокочут голоса боевых товарищей, с хриплым смехом вспоминающих свои давние похождения. Гортах рассказывает Вертагену о каких-то новобранцах, которых обучал ратному делу на службе у коршенского графа. Тот хохочет.
— Вот так недотепы! Неужели до тебя некому было им показать, с какой стороны лук натягивают?! Скажи, Оса, они там по-прежнему такие недоумки?
Она не слышала ни единого слова из рассказа Гортаха. Улыбается.
— Не знаю. Кровников Месьора я бы недоумками не назвала…
Ей не хотелось этого говорить. Не хотелось, вообще, открывать рот. Но она просто не может удержаться. Она думает о Конане. О Грациане. Она не может промолчать.
— Кровники? Это еще что за птицы? Вместо нее отвечает Гортах:
— Так называли парней, которые служили прежним графам коршенским. Лаварро, когда пришел к власти, был вынужден нанимать новых людей, кровники отказались ему служить. Поэтому нас и наняли — обучить этих деревенщин хоть чему-то…
Он продолжает со смехом рассказывать о своих «деревенщинах». Столько лет прошло — но, как подобает отличному командиру, он их всех помнит по именам. Поднимает бокал за их здоровье.
Палома тоже пьет. Залпом. За тех, чьи имена ей не хочется произносить вслух. За тех, о ком сейчас все ее мысли.
Поднимает бокал и Амальрик, при этом не сводит с нее взгляда, словно напоминает о некоей тайне, известной лишь им двоим. После того, как он спросил Палому о Коршене, он не сказал ей ни единого слова.
— Тебя-то где носило все это время? — оборачивается к барону хозяин дома. — Все по дальним странам? Привез какие-нибудь диковины? — Он поясняет, специально для Паломы и Гортаха: — В жизни такой коллекции, как у этого молодца, не видывал. Откуда он только берет все эти штуки?! Булавы какие-то на бычьих жилах, звезды железные, кинжалы с тремя лезвиями…
— О таких слышал, — оживляется седоусый. — Зингарская придумка! Они ими ловко управляются, эти подлецы-южане!
— Подлецы, верно сказано! — Вертаген негодующе трясет головой. — По мне, так ничего лучше старого доброго двуручника нет и быть не может! Хотя… — Он заговорщицки подмигивает Паломе, — не для всякой руки он годится. Могу понять, что женщине иное оружие привычнее. Что, Оса, терцию-то свою по- прежнему под воротом прячешь?..
В любой другой компании она сочла бы подобный вопрос оскорблением — возможно даже поводом для поединка. У убийцы не спрашивают, где он носит орудия ремесла… однако наставник, похоже, желал показать ей, что бесконечно доверяет всем тем, кто сидит с ними за столом. А она? Доверяет ли им она?
Палома покосилась на Гортаха, сосредоточенно разглядывающего свой бокал.
—
Одобрительный хохот — мужчины оценили ответ.
— Вот за что я люблю эту красотку! — Верт обнял ученицу за плечи. — Ум ее так же остер, как язык, и быстр, как клинок.
— Забыл еще добавить, что глазами она стреляет, как гирканец из лука! — Гортах, похоже, окончательно простил ей свой проигрыш.
И лишь Амальрик по-прежнему молчит, не поддерживая разговор. Вертаген, однако, не отстает:
— Так откуда ты на сей раз, молодчик? Что-то подозрительное затишье в мире наступило, ничего интересного купцы уже сто лет не доносят. Не могу поверить, что ты за весь год нигде не заварил какой- нибудь каши!
Барон Торский пожимает плечами с очаровательной улыбочкой пойманного с поличным сорванца. О, это наивно-невинное выражение хорошо знакомо Паломе…
— Ты хочешь очернить меня в глазах своих друзей? Верт, это непростительно! Тебя послушать, так без меня ни одна заваруха не обходится, будь то в Нордхейме, или в Черных королевствах…
— А разве не так?
— Митра свидетель, нет на свете более мирного человека, нежели твой покорный слуга. И лучшим свидетельством тому — то, что весь год я безвылазно просидел в Торском замке. Занимался хозяйством, как подобает рачительному земледельцу. Проверял счета. Даже торговал. Поверишь ли, нам удалось найти серебро в старых рудниках…
— О, избавь нас от подробностей! — взмолился фехтовальщик. — Не позорь эти стены столь невероятными рассказами…
— И вместе с тем, это чистая правда!
Глаза Вертагена округлились от ужаса. Он поспешил доверху наполнить бокал гостя.
— Тогда лучше пей. Пей до дна, только замолчи! Если ты примешься рассказывать, сколько овец и за какую цену продал на ярмарке, я велю Паломе тебя зарезать. И это будет угодное богам деяние! Воину лучше принять смерть, чем превратиться в торгаша!
Амальрик внезапно оборачивается к девушке:
— Таково и ваше мнение, медина?
Ей хочется отшутиться — сейчас не время для серьезных разговоров! — но под его напряженным, совсем не насмешливым взглядом она неожиданно теряется, и готовая сорваться с уст острота льдинкой тает на языке.
— Рожденные в Торе — воины, и никогда не примут иного. Они приходят в мир с мечом в руке — и с ним же уходят!
Кровь говорит за нее. Истина впитанная с молоком матери. Блеск клинка — первое, что видит младенец в их краях. Это то, что роднит их с Амальриком. То, о чем нет нужды напоминать. Их наследие. Их проклятие.
Барон, однако, смотрит на нее едва ли не с жалостью.
— Служение… Вечное Служение, да? Трону. Истине. Богам. Кому угодно — лишь бы служить… Ты до сих пор льешь кровь на этот алтарь, Палома?
Что она может ответить? Когда-то это было для нее бесспорным. Опорой, единственной и самой надежной, на которой покоилось все ее существование. Время заставило многое подвергнуть сомнению. Но сейчас она не готова решить. Пока не готова…
Палома отпивает вина, наслаждаясь терпким, насыщенным вкусом. Затем, осознавая пустоту вокруг себя, это жадное, ищущее молчание, понимает, что не сможет уйти от ответа. Не только Амальрику. Вертаген тоже ждет, и даже Гортах. Почему-то им, кажется, очень важно услышать, что она скажет. Они смотрят на нее. Ждут.
— Истина недоступна смертным. Боги непостижимы. Трон занимают люди, и трои — не алтарь… — Слова выходят медленно, словно бредущие на ощупь слепцы. — Мы — воины, все четверо, сидящие здесь. Воина отличает от наемника то, что воин всегда служит Высшему… даже если за службу ему платят золотом, но это лишь внешняя сторона. Всегда есть нечто сверх того. У каждого свое. И у всех — одно. Может быть… честь?
Вертаген смотрит задумчиво. Гортах — торжествующе. Похоже, она сказала именно то, что он жаждал услышать. Старый вояка счастлив, что молодежь не свернула с пути, который ему представляется истинным. Он наполняет бокалы, возглашая здравицу за доблесть и веру.
