показывайте, вот вам мой искренний совет. Она рассердится.
— Ну, большое вам спасибо, барышня Кати, — произнес я с шутливой галантностью, поворачиваясь к выходу. — Спасибо, что показали мне домашний зверинец.
— Тише! Тише! — с комической серьезностью прикрикнула она на меня. — Что, если вас услышат! И вообще, все в доме зовут меня просто Кати. И вы тоже опустите-ка лучше «барышню». Понимаете, — таинственным шепотом объяснила она, — при пани тетушке даже просто нельзя меня так величать — мне же и попадет!
Кати подняла на лестнице невероятную возню со своей щеткой, а я сопровождал этот шум свистом. Ей-богу не знаю, с чего это взбрело мне в голову вести себя как мальчишка. Вообще-то я очень далек от излишней живости. Внешний мой вид всегда корректен. Мой стиль — холодность и вежливость. Но на сей раз — и в том повинна только Кати — меня обуяла какая-то лихость.
Тем разительнее был контраст, когда я увидел Соню с холодным компрессом на лбу. Она сидела — воплощенное несчастье — на низеньком пуфике у туалетного столика, зажав руки коленями. Моя веселость наткнулась на ее взгляд, исполненный упрека и жалости к себе.
— Ужасно болит голова, — объяснила она, заливаясь краской.
«Ага, знаем мы этот женский трюк, — подумал я, — хочет вызвать сострадание к себе. Так, так, оказывается, моя кошечка прекрасно владеет правилами игры в маленькие семейные ссоры! Я провинился, предпочтя общество Кати ее обществу. II вот, чтоб замаскировать это, опа повязала головку платочком. Тем лучше — сделаю вид, будто верю ей. По крайней мере, избегну ненужных объяснений и клятв».
Я простер руки над ее головой, как то делают кудесники-знахари.
— А, голова — ну, это пустяки. Просто ты не выспалась. Вот, смотри, я сейчас скажу: чары-мары-фук! И все пройдет.
Она вымученно улыбнулась.
Я хотел развлечь ее рассказом о том, что нашел в каморке сумасшедшего, но она перебила меня просьбой оставить эту тему. Мне бы пора уже усвоить, что разговоры о дяде ей не по душе. Не зная, как быть, я подсел к роялю и попытался наиграть какую-то песенку своими топорными пальцами, которые никогда не касались ни одного инструмента.
— Петр, — тихо сказала вдруг Соня, — ты не обидишься, если я попрошу ненадолго оставить меня? Понимаешь, мне действительно плохо, и лучшее лекарство для меня — абсолютная тишина.
Мне оставалось только повиноваться. Я ласково погладил ее, поцеловал в лобик и вышел на цыпочках к себе. Но в душе я был взбешен. Нет, это уж слишком! Какое бессмысленное упрямство, какая необоснованная ревность! Хорошенькое начало, нечего сказать!
Правда, походив немного по своей комнате, я уже стал досадовать на себя: зачем я внес такое расстройство в отношения с Соней? Ясно, что сегодня я несколько вышел из роли. Осторожней, Петр! Осторожней! — говорил я себе. Дело свое ты выиграл осмотрительной позиционной игрой, вернись же к испытанному методу, брось глупости! Здесь, как видно, люди очень наблюдательны, они легко обнаружат пустоту в твоем сердце!
И я положил не сближаться более с Кати, хотя ее бурный темперамент и соблазнял меня. Однако это еще не значит, что надо задирать перед ней нос. Да это и не в духе хайновского дома. А как этого добиться, я не слишком ломал себе голову. Я был мастером ловких отступлений.
К обеду Соня вышла уже без повязки на голове, но держалась замкнуто, и под глазами у нее были круги, словно она плакала.
Первыми словами, которые я обратил к Хайну после дружеского рукопожатия, была просьба помочь мне подыскать в Есенице подходящую холостяцкую квартиру. Правда, по намекам, которые делали и он сам, и Соня, я предвидел, что мне собираются предложить гостеприимство в их доме до свадьбы, но я не должен был показывать, что догадался.
— Дорогой друг, — ласково ответил Хайн, — об этом и не помышляйте. Вы приехали к нам, у нас и останетесь.
Я, разумеется, стал отнекиваться. Как можно — поселиться в доме будущего тестя? Это не принято. Общество осуждает такие промахи. И вообще я не хочу доставлять им хлопоты…
— Что за предрассудки! — улыбнулся Хайн. — Ведь то, о чем вы говорите, всего-навсего предрассудок. Вам достаточно хорошо известно наше положение в городе. Оно в какой-то мере исключительно, знаете ли. В пашем обществе мы сами создаем понятия о том, что прилично, а что нет. И если мы пригласили вас жить у нас, значит, это прилично. Оставайтесь, оставайтесь и смотрите на дело трезво: вы собираетесь жениться на моей дочери. После свадьбы вы будете жить здесь. Так что ваш переезд от нас теперь был бы простой комедией. Тут — вопрос доверия между вами и мной. Вы, сударь, имели несчастье попасть к доверчивым людям.
Я поблагодарил и обещал никогда не обманывать его доверия.
Хайн торопил с обедом. Ему не терпелось показать мне свой завод. И он очень нервничал, когда Кати задержалась с черным кофе.
— Я не спешил бы так, — несколько раз принимался он оправдываться, — но мне кажется, что лучше нам быть на заводе раньше, чем вернутся с обеда служащие: они возвращаются к двум часам. Полагаю, и вам было бы не слишком приятно проходить под окнами, из которых за вами следят настороженные глаза!
Вставая от стола, Хайн бросил дочери через плечо:
— А ты поди полежи со своей мигренью!
Он помахал сигарой и поплыл к дверям. Тут только мне пришла мысль, что у Сони, видно, и в самом деле болит голова и что такое недомогание вовсе не новость для Хайна.
По дороге, в автомобиле, старый господин все время толковал о том, как, по его мнению, встретят меня служащие.
— Сегодня в обеденный перерыв дежурит Хольцкнехт. С ним мы скорее всего встретимся раньше, чем с другими. Он хороший человек, только внешность его вряд ли вас восхитит. Он похож скорее на мастера или даже на простого рабочего. Человек он угрюмый и со странностями, но — честный и прямой. С ним затруднений не будет. Хуже пойдет дело с Клейстом, малым вздорным, а еще хуже — с Чермаком. О, этот — само усердие и рвение! Думаю, он метит на весьма высокое место в моем предприятии. Трудно ему будет проглотить горькую пилюлю, которую мы ему подсунули… Я, конечно, пока представлю вас как их нового коллегу. Но не такие они дураки, чтоб не понять, что их знакомят с будущим начальником.
Слова эти прозвучали мне райской музыкой. Следовало, правда, ожидать, что Хайн в скором времени доверит мне какую-нибудь высокую должность на своем заводе, но для полноты счастья мне нужно было услышать эту благую весть собственными ушами.
Заметно было, что теперь, в последний момент, Хайн немножко опасается моего появления на заводе. Я вполне понимал его. До сих пор он и его служащие были как бы одной семьей — изжившая себя форма отношений, еще сохранившаяся здесь. И вот в их компанию протаскивают меня, человека чужого, да и протаскивают-то как-то нелегально: не на роль младшего и последнего, а на первую роль. Все они могут припечатать меня позорным клеймом: принятый в дом зять. Меня ждет борьба, а сам хозяин еще даже не знает меня хорошенько, не может предугадать, как-то я выдержу эту борьбу. И знания мои ему неизвестны, как неизвестно и то, признaют ли их за мной. Как знать, быть может, когда он стыдливо объяснит служащим мое отношение к его семье и к предприятию, кое-кто из них предпочтет уйти. А Хайн, как всякий сентиментальный патриарх, не любит перемен и приходит в ужас от всяких отклонений от привычного. И вот теперь этому отнюдь не энергичному старику придется разрушить планы сразу нескольких честолюбцев!
Вчера, когда я проезжал мимо завода, было уже совсем темно, и я только сейчас как следует рассмотрел его. Объект крупный — это я заметил и вчера, — низкое чистое здание с квадратными окнами, крыша поросла травой. В средней своей части здание имело три этажа, образующих нечто вроде башни — в ней помещалась контора. Чтобы можно было сразу определить, что это — завод, над фасадом были вделаны часы. Труба была низкая и широкая, явно недавней постройки. Территория обнесена дощатым забором, расписанным рекламой. Реклама, разумеется, остроумием не блистала. «Лучшее мыло — Ха-Ха- Ха!» (три «X» значило Хуго Хинек Хайн); смеющаяся прачка с желтыми волосами и стройными ножками,
