похожая на Кати; рядом девочка с намыленными ручонками, смеющаяся еще веселее (моется мылом Ха- Ха-Ха); далее — хохочущая бабка трет сверкающий пол. Мойтесь, стирайте, шваркайте полы мылом Ха- Ха-Ха! Все те же картинки, что и на обертках хайновского мыла.
Привратник бросился отворять ворота с подобострастием, типичным для слуг. Он дважды красноречиво поклонился мне. Поклоны означали: я знаю, кто ты, и хочу тебя задобрить. Мы поднялись по скрипучей лестнице — такие бывают в старинных пивоварнях. Лестница по диагонали пересекала окна — идиотская затея архитектора. На втором этаже, напротив двери с лестничной площадки, находился кабинет Хайна. Он без слова ввел меня туда. Неуютное помещение. Обои с узорами, какими оклеивают жилые комнаты. Светло-желтая неудобная мебель: письменный стол, шкаф, умывальник; над письменным столом — фотография Сони. Единственное окно выходит на передний двор. Хозяин опять заговорил о том, как будет представлять меня своим служащим.
— У нас, видите ли, подлинно дружеские отношения. Хорошо бы, если б ваши сослуживцы с первого же раза прониклись к вам доверием…
И опять:
— Вы, несомненно, хороший психолог и сумеете примениться к их характерам. Я бы посоветовал вам обращаться с каждым из них соответственно тому, что выражает его лицо. Это выгодно и ничего не стоит…
И так далее — все такие и им подобные, более или менее ненужные советы. Хайн много курил и нервничал чем дальше, тем больше.
В действительности все это, двадцатью минутами позже, произошло куда проще, чем он воображал. Господа, подготовленные Хайном к обряду представления, явились почти одновременно. Встреча состоялась в коридоре перед кабинетом Хайна. Как обычно, были названы фамилии, как обычно, обменялись рукопожатиями. Я нашел, что опасный Чермак — улыбчивый молодой человек с безупречными манерами, который наверняка уже пережил свое разочарование и оставил его позади. По всей вероятности, у него были и другие интересы, помимо хайновского завода, и он без труда примирился с крушением своих планов здесь. Клейст был совершенно незначительный, по-видимому, страдающий каким-то хроническим недугом, желчный человек. Зато Хольцкнехт — отвратительное краснорожее и желтоволосое животное с нечистой кожей на лице и неприятными грубыми замашками.
Все явно проявили охоту приспособиться к новой ситуации. Я, конечно, не раздаривал направо и налево улыбки, как примадонна на сцене, я хранил серьезное спокойствие, которое не отстраняет, но и ни к чему не обязывает, — спокойствие, импонирующее своей непроницаемостью. Это не совсем отвечало замыслу папаши Хайна, но, думаю, в общем, он остался мной доволен. Хольцкнехт с пристрастием расспрашивал, где я работал, в каких разделах производства разбираюсь, — это уже становилось тягостным, ясно было, что болван хочет нащупать мои слабые стороны; но все же я отвечал ему обстоятельно и терпеливо. Он, кажется, понял, что таким путем меня не поддеть. Пожалуй, один только Хайн не усмотрел в его замаскированных выпадах коварного намерения с первого же момента выставить перед всеми мои знания в смешном виде. К счастью, я имел достаточный практический опыт, и мне нетрудно было поставить на место этого Фому неверующего.
После некоторой паузы, когда никто не знал, что еще сказать, мы под водительством Хайна отправились осматривать предприятие. Беспорядочной кучкой двигались мы по лестнице. Говорить мне почти совсем не пришлось — эту задачу взял на себя Хольцкнехт, который вел себя так, словно показывал собственное заведение. Хайн смиренно уступил ему это свое неотъемлемое право. А я немногими удачными вопросами превратил милейшего Хольцкнехта в простого информатора. Его изменившийся тон показал, что он уловил перемену ролей и понял, что со мной шутки плохи.
Когда Хольцкнехт умолкал, Хайн начинал рассыпаться в похвалах своим сотрудникам. Каждому он польстил, пощекотал самолюбие каждого. Бедняга смахивал на школьника, который только что нашалил и теперь радуется, что учитель этого не заметил. Он был безгранично благодарен своим подчиненным за такт, проявленный ими в его сложном положении. Я и так-то был невысокого мнения об этом фабриканте с внешностью школьного учителя, но чем пуще он расстилался перед своими служащими, тем больше терял в моих глазах.
Завод устарел и отстал от современных требований. Предприятие папаши Хайна, признаться, оказалось вовсе не таким уж крупным. В хозяине сказывался простой ремесленник. Все было громоздко и нерасчетливо. Старик был альтруист и чтил законы. Он боялся своих рабочих. Много свободного места — простор, как в салоне. Я убедился, что рабочие отнюдь не надрываются на работе. Здесь передо мной открывалось как раз то, чего я искал: широкое поле деятельности. Здесь можно будет все перепахать до основания. Здесь много дел для способного человека!
Мы прошли по цехам, где варили и формовали мыло — чуть более современным способом, чем при Хайне-деде; прошли через сушилку — увеличенный вариант полок над кухонной плитой. Везде старомодная солидность, везде идеальная чистота — и ничего больше. Лаборатория оказалась совсем бедненькой. Здесь не ставили никаких опытов, ничего не искали. Пахло здесь, как в деревенском садике. Мыло Хайна в самом деле предназначалось только для домашних хозяек, прачек и уборщиц, как о том и гласили рекламы. На каждом шагу я находил все новые недостатки. Слишком большое место занимали невыгодные артикулы, а с другой стороны все, что могло приносить доход, было загнано по углам и оставлено в небрежении. Парфюмерией и не пахнет, косметики ни следа. Устаревшие механизмы требовали слишком большого числа обслуживающих. Они уже теперь должны были удорожать продукцию. Производство туалетных сортов мыла, можно сказать, находилось в упадке, ибо в промышленности приходит в упадок все, что стоит на месте, не двигается вперед. Но больше всего разочаровал меня упаковочный цех. Такое важное дело, как оформление, в которое следует вкладывать вкус, делалось буквально спустя рукава. Здесь во всем полагались на привычку потребителя к давно знакомой фирме.
Хайн поминутно справлялся о моем мнении. Я все хвалил, отпускал ему комплименты — разумеется, с известной сдержанностью. После осмотра мы еще потолковали немного о заводе — старик опять стал каким-то рассеянным, ясно было, что программа не исчерпана, готовится что-то еще. Судя по любовным взорам, которые он бросал мне, это «что-то» было, видно, приятным сюрпризом.
Мы вернулись в контору, причем Хайн так и воспарял на крыльях своей доброты. А сюрпризом, приготовленным для меня, оказался новый, только что вымытый и свежеокрашенный кабинет рядом с кабинетом Хайна.
— Ну вот, — сказал папаша Хайн с видом деревенского дядюшки, вынимающего из кармана последний фунтик леденцов, — здесь и будет ваше владение. Здесь, бок о бок со мной, вы будете трудиться на благо нашего общего дела!
И он продолжал в духе разглагольствований Кунца. Разумеется, я, применяясь к обстоятельствам, горячо его поблагодарил.
Поскольку уж мы, решая деловые вопросы, так глубоко влезли в пылкие сантименты, я не замедлил задать вопрос, который прямо-таки напрашивался в данной ситуации: когда, собственно, собирается папаша Хайн сыграть свадьбу дочери? Я просил простить мне, что, быть может, несколько забегаю вперед, однако мое положение в городе и на заводе покажется все-таки несколько странным, если я слишком долго буду выступать в роли гостя и жениха.
Хайн охотно согласился с моими доводами. Конечно, венчаться так венчаться. Не к чему зря откладывать. Они уже и сами говорили об этом в семейном кругу. Тетя, например, предложила май месяц. Так, скажем, в конце мая?
Срок, объявленный в такой форме, меня устраивал. А выбор точной даты я предложил предоставить Соне.
По дороге домой мы все еще размазывали эту занимательную тему — о свадьбе. Хайн признался, что имеет в виду освободить для нас весь второй этан; виллы.
— Устроитесь, как и полагается новобрачным. А я переберусь вниз, к тете. Мы уже почти и договорились, она согласится наконец отдать бразды правления в руки Анны. Тетя стара. Оба мы старики…
Я со своей стороны заверил его, что твердо решил не приглашать на свадьбу никого из моей семейки. Он посердился, но только для виду — у него, конечно, камень с сердца свалился.
— Ах, друг мой, что вы говорите — ведь мать, отец! Родители — всегда родители, хоть бы и ходили в
