— Знаете, что было?! — Она едва переводила дыхание. — Представьте только! Я как раз собиралась уходить, отвязывала фартук… А пани все что-то говорит, говорит, я никогда ее не слушаю… и вдруг — случайно! — оборачиваюсь, и что же я вижу?! Она берет ребенка из колыбельки и, наклонившись над пустым стулом, медленно выпускает его из рук! Я едва успела подбежать, подхватить его! Он бы упал, расшибся… Подумайте, такая крошка! На этот жесткий стул! А то еще, чего доброго, скатился бы па пол! Понимаете? Она, бедняжка, хотела положить его па
С этого и началось.
Я понял, конечно, что Соню нельзя ни на минуту оставлять одну с ребенком. Спустился к Хайну:
— К сожалению, вам сейчас никак нельзя позволить себе отдых. Выход один — вы должны отдать все свое время внучку. И я очень вас об этом прошу!
— Пожалуй, это многовато для меня, — печально усмехнулся он. — Вы хотите, чтоб я взял на себя ответственность… Но я уже не тот, на кого можно взваливать обязанности!
— Я с удовольствием останусь дома сам, — гневно произнес я, — но кто будет руководить заводом?
— Вы, Петр, вы. Я сделаю все, что в моих силах.
Я остановил Кати, спешившую в кухню. Привлек ее к себе крепко, просительно:
— Кати! Невидимый покушается на ребенка… Хочет мне отомстить. Вы должны вступить с ним в бой за меня!
Я смотрел на нее с неумолимой требовательностью, неотступно, угрожающе, как никогда еще на нее не смотрел.
— Хорошо, — послушно сказала она, ласково высвобождаясь из моих рук. — Можете на меня положиться!
Вечером, лежа без сна в кровати, я видел свою жизнь в таких картинах: вечно спешу куда-то, преследуемый по пятам упорным соперником. На фронте было у меня немало тяжелых дней. Только, бывало, разобьем палатки — тревога, и снова куда-то бежишь… Только понадеешься, что вот можно отдохнуть — и опять ничего не выходит… Так и теперь. Я уже думал, что теперь-то поживу хоть немного спокойно — нет, нa тебе, новые хлопоты, да какие! Хуже всего, что было прежде!
Пролежав десять дней после родов, Соня начала вставать — и тут ей пришла в голову поистине сумасшедшая идея: она постелила мальчику под своей кроватью, как щенку!
— Ах, как ему будет хорошо! — объяснила она Кати. — Он ужасно обрадуется, вот увидишь! Когда я была маленькая, то очень любила лазить под кровать. Мне нравилось дышать пылью, смотреть из темноты на свет, разглядывать снизу, как сделана кровать… Я прятала кукол под матрас… Понимаешь, изнанка, обратная сторона того, что мы всегда видим… А у него это всегда будет перед глазами! Зато ему покажется таким редкостным то, что для нас скоро стало обыденным. И там ему безопасно: падать некуда. Ты никому не говори, а я тоже с удовольствием залезу туда к нему!
— Не делай этого, — отговаривала ее рассудительная Кати. — Там для него слишком мало света. Еще вырастет слепым.
— А я тебе не верю! — хихикала Соня. — И вообще я должна это сделать. Я привыкла слушаться, а так хочет Кирилл!
Мы были бессильны против этой причуды. Она в самом деле положила ребенка под кровать и, улегшись животом на пол, стала петь ему песенки. Но там было темно, и ребенок расплакался. Он так кричал, что Соня разозлилась и хотела побить его. Пришлось его спасать…
Тогда Соня назло отказалась дать ему грудь.
— Корми его сама, Кати! — насмешничала она. — Это ты его учишь не слушаться меня. Я его больше не хочу. Не хочу капризного ребенка! И что это вы все то и дело командуете мной? Мне неприятно, что кто- нибудь постоянно торчит здесь. Я хочу быть одна — с ним и с Кириллом.
— Нельзя, Соня, — вступился Хайн. — Ты еще слаба, за тобой нужен уход, за ребенком тоже. Скажи спасибо, что кто-то его нянчит, когда он плачет!
— А зачем он вообще плачет? Разве все дети плачут? Мой ребенок злой, он плачет нарочно, чтоб изводить меня!
— Неправда, — спорил с ней Хайн. — Наш малыш очень хороший. А плачут все дети, потому что у них еще нет рассудка!
— Нет рассудка… — задумалась Соня. — Вот как, значит, у маленьких детей нет рассудка…
По необъяснимой причине это ее опечалило. Она стала петь мальчику грустные песни, и на глазах у нее стояли слезы.
Это не помешало ей немного погодя напялить на голову Пети свою шляпу с широкими полями и истерически хохотать над ним — а обе женщины, пани Бетынька и Кати, да и Хайн тоже, стояли поодаль, готовые вмешаться, если б эта странная забава стала опасной для малыша.
Заметно было, что с тех пор, как Соня поднялась с постели, ею опять овладевали порой такие же шаловливые, безответственные настроения, как и в первые дни ее помешательства. Я снова находил в ней склонность к нелепым шуткам, беспричинному хихиканью, ко всяким глупостям, которые страшно раздражали, но положить конец им было невозможно.
Опять началось дерганье Хайна за волосы, неприличные выходки, заканчивающиеся хохотом, который переходил в мрачность — как бы для того, чтоб уравновесить эти взрывы. Но теперь тут было третье, невинное создание, которое не умело смеяться и еще не способно было примениться к ситуации.
Соня желала подбрасывать его и ловить, качать, привязав за свивальник к крюку на потолке… Она дралась с Кати, когда та забирала у нее ребенка. Даже пани Бетынька испытала на себе остроту ее ногтей. Потом Соня с плачем просила прощения, предлагая, в вознаграждение за боль, поцеловать ребенка, усаживала обеих женщин рядом с собой, возбужденно пожимала им руки и говорила, говорила… О Кирилле, о том, как он ее любит, какой он преданный…
Раз как-то она долго билась, пытаясь расчесать пушок на голове младенца на пробор, и хныкала от злости и недовольства, когда это не получалось. Когда она, после таких злобных сцен, кормила сына, тот извивался и плакал от колик в животике. Соня никогда сама не меняла ему пеленки. Она брезгливо скалилась. Отворачивалась, когда Кати или пани Бетынька делали это вместо нее. И долго потом зажимала нос:
— Фу, какая вонь! Дети воняют, фу!
При всем том она безгранично любила его. Страшно было смотреть на эту яростную любовь, похожую на исступление. Она бегала с ребенком по комнате, как дикая, в глазах — безумный блеск, на губах — голодный оскал, и кричала от буйного счастья. Требовалось очень немногое, чтоб привести ее в величайший восторг: стоило ребенку загулькать, поглядеть на нее светлыми глазками, шевельнуть слабенькой ручкой — и Соня уже не в силах была совладать с собой. Она пускалась в пляс. С растрепанными волосами, в расстегнутой одежде, она высоко поднимала подол юбки кончиками пальцев, сбрасывала туфли с ног: «Тра-ля-ля!» — до головокружения.
При всем том она безгранично любила его.
Безответственная, ненадежная, неисповедимая… Каждый день я возвращался с работы со страхом: что-то опять услышу? Как пережил сын этот день? Заботы о нем так заполонили меня, что я уже ни о чем другом не мог думать. До сих пор я всегда находил какой-то выход — а вот теперь не видел никакого.
Я старался по возможности ничего не предпринимать против матери — это всегда вызывало в ней раздражение, оборачивающееся недомоганием ребенка. Но однажды в воскресенье мне все-таки пришлось выступить на сцену. Она задумала накормить ребенка кусочками рогалика. Увидела, как малыш протянул ручку к ее завтраку, и в неразумной своей любви сочла это просьбой. Ей уже удалось запихнуть ему в ротик несколько крошек. Пани Бетынька попыталась вытереть ему язычок салфеткой, но Соня схватила ее за руку.
— Не отнимайте у него! Вы злая! Жалко вам, что он поест! Да, да, вы слишком много себе позволяете! Ребенок-то — мой!
Малыш начал давиться. Весь покраснел, зашелся в кашле…
