свидетелям его рождения. Мне казалось — его вступление в жизнь было осквернено, когда старики засвидетельствовали это событие своими дрожащими подписями. Насколько приятнее было бы мне видеть имя Кати под именем хрупкой крошки! Такая мужественная и радостная Парка осветила бы его судьбу незаходящим солнцем!
Хайн неважно исполнял роль крестного и деда. Да я и не слишком винил его в том. Тесть мой был уже недостаточно гибок в своих чувствах, чтобы перенести центр тяжести любви с дочери на внука. Тетка свою роль играла еще хуже, но ей я не мог этого простить. Она не интересовалась моим ребенком. Она едва, да и то мимоходом, упоминала о нем. Не принимала участия в борьбе за его жизнь. Очень редко всползала наверх, в Сонину комнату. Не помню, чтоб она хоть раз склонилась над колыбелью и с любовью взглянула бы на личико спящего младенца. Наши тревоги она выслушивала с равнодушным видом. Кивала головой, но никогда не давала понять, на чьей она стороне в этом споре.
В один из редких своих визитов у Сони тетка была очевидцем того, как помешанная во что бы то ни стало старалась посадить младенца.
— Ты должен научиться! — злилась она. — Должен! Это же пустяки — сидеть! Это все умеют! Кирилл обрадуется, когда увидит! Ах, ты не слушаешься меня? Я тебя побью!
А старуха медленно разинула рот, лицо ее скривила гримаса смеха. Зоб ее вздулся, глаза еще больше выкатились. Она беззвучно смеялась, пристукивая клюкой об пол. Это ее забавляло. Пани Бетынька пыталась образумить Соню, отвлечь ее внимание от мальчика — тетка ей в этом не помогла. Ей, может, даже не нравилось, что тут хотят прекратить интересное представление!
Я мог положиться только на Кати и на пани Стинилову. Но ассистентка уходила, когда истекали часы ее работы. А выйдя за порог нашего дома, она выбрасывала из головы все, что оставляла за спиной. Ей за это уже не платили.
— Кати, — сказал я однажды девушке, — если вам удастся сделать так, чтоб ребенок вышел цел и невредим из самого худшего — вы никогда об этом не пожалеете. Я вознагражу вас.
Кати рассердилась:
— Я что, для награды стараюсь? Никогда больше так со мной не разговаривайте, ладно? — И, помолчав, добавила: — Жаль, что вы так плохо меня знаете…
Я обратил все в шутку:
— Ну, Кати, вы не должны понимать это так. Я очутился примерно в том же положении, как король в сказке, который за спасение принцессы готов был отдать полкоролевства.
— А у вас нет королевства, — отрезала она, еще не примиренная.
И я должен был признать, что Кати права, у меня действительно нет королевства. Оно еще принадлежало Хайну — правда, только номинально. А я был при нем вроде министра. Этого тоже никак нельзя упускать из виду!
Кунц теперь снова зачастил к нам. Его привлекал малыш. Привлекал в душе — внешне пан директор по-прежнему сохранял полное достоинство. Но в том пристальном взгляде, какой он устремлял на Петю, я подмечал умиление. Чтоб скрыть его, Кунц поглаживал свою рекламную бороду и угощал нас своими излюбленными благоглупостями. Ему явно не хватало собственного внучка. В такие минуты я испытывал к нему чуть ли не привязанность.
Безрассудное обращение Сони с ребенком расстраивало Кунца. Как только она начинала дурить, затевала какую-нибудь опасную игру с малышом, Кунц отворачивался, ерзал на месте, терял нить беседы. А в самые напряженные минуты, когда Соню невозможно было образумить никакими силами и маленький страдалец заходился в крике, Кунц не выдерживал и поспешно прощался. Он не мог вынести такого душераздирающего зрелища.
Случилось как-то при нем, что Соня, сопровождаемая Кати и пани Бетынькой, напрасно уговаривавших ее, притащила ребенка в теткину гостиную, привязав его к спине каким-то платком. Она горбилась и хромала, приговаривая:
— Я старая цыганка, таскаю на спине цыганенка… Посмотрите, как ему там хорошо! Теперь я всегда буду так носить. Это удобно и весело!
А ножки младенца вывалились из платка, головки и вовсе не было видно — ребенок постепенно выскальзывал… Кати поддерживала его снизу, а Соня нарочно прыгала как бешеная, чтоб мешать ей.
— Не трогай его! Ему там хорошо! Он даже не плачет, сама видишь!
Ребенок не плакал только потому, что уже задыхался.
— Соня, Соня! — жалобно выкрикивал Хайн. — Ты его искалечишь!
Я вскочил, чтоб вмешаться, но меня опередил Кунц. С неожиданной стремительностью он подхватил узел на спине Сони и двумя точными движениями высвободил ребенка. Соня и оглянуться не успела, как мальчик был уже у Кати на руках.
А Кунц, красный, как индюк, принялся отчитывать Соню. Никогда не видел я его в таком гневе! Он кричал. Смешно было с такой страстью обращаться к помешанной, но в этом, более чем когда-либо раньше, проявилось скрываемое чувство педагога.
— Неразумная мать! — кричал Кунц, размахивая рукой с зажатой в пальцах сигарой. — Неужели вы не можете воздержаться от своих причуд? Неужели уж ни один разумный человек не в силах повлиять на вас? Если сами вы не уверены в своей способности решать, что можно, а что нет, почему не доверитесь людям, которые вам подскажут?!
Я с радостью отметил, что в этом вопросе Кунц на моей стороне и что я могу положиться на него при каждом моем шаге в интересах малыша.
Удивительнее всего, что Соня стерпела упреки Кунца без возражений. Она не заспорила, не раскричалась, не стала угрожать. Опустив голову, чертила пальцем по столу, как школьница, которую отчитывают. Так вот что может укротить безумную, сказал я себе: неожиданная строгость!
Соня опомнилась нескоро. Высунула нам язык и убежала.
— Мало вы ее наказывали, — позволил себе замечание педагог, весь еще во власти своего отважного выступления. Но теперь к этому примешалось еще и оскорбленное самолюбие.
— Она и так уже слишком наказана, — печально возразил Хайн.
Теперь, конечно, Кунц уже не знал, чем загладить свою резкость. Он бормотал что-то, улыбками просил у Хуго прощения, спрашивал взглядами тетку… Та с достоинством восседала во главе стола, не проявляя своего отношения ни единым движением бровей.
Соня становилась чем далее, тем более неуправляемой. Настроения ее менялись с непостижимой быстротой. В мозгу ее возникали все новые и новые выдумки. Речь ее стала торопливой и спотыкающейся, и говорила она немного нараспев. Она перескакивала через слова и целые предложения, не имея терпения логически изложить свою мысль. Так же выражала она и своп желания, непонятные и незавершенные. Ее не понимали — она бесилась.
Словно во внутреннем механизме отказали все регуляторы. Пружина раскручивалась все быстрей, быстрей… Только начнет кормить сына — и уже ей это надоедает. Тогда она кривила губы, топала, злобно шипела, отрывала дитя от груди и бросала его в колыбельку:
— Хватит! Не могу больше. Мне щекотно! Пусть подождет. Сейчас у меня нет охоты.
И бежала дубасить по клавишам. Петя плакал, голодный.
Кати ее уговаривала — чаще всего напрасно. Совет Мильде оправдал себя: ребенка начали прикармливать. Но это бесило Соню.
— Что вы ему даете? Я не желаю, чтоб ему давали что-нибудь, без моего разрешения!
И она старалась вырвать ребенка. Когда мальчика невозможно бывало уберечь от нее, его уносили. Тогда Соня колотила в дверь кулаками и ногами, ругалась, плакала, билась головой об пол…
Я никогда не подумал бы, что рояль может стать таким страшным инструментом в руках безумной. Она ни с кем не считалась, отдаваясь игре, ее не останавливала даже мысль о ребенке. Она способна была начать сумасшедший концерт, хотя бы ребенок мирно спал, и барабанила с такой яростью, что не слышала ни криков сына, ни урезониваний пани Бетыньки.
Она вдруг стала удивительно любопытной. До сих пор она не вмешивалась, когда ребенка купали, но теперь решила это делать сама. Напрасно ее оттесняли от ванночки. Она лезла вперед, всем мешала, а когда ее уговаривали, отвечала шалостями, которые могли иметь печальные последствия. Пыталась
