Валя не могла долго оставаться в Гжатске, ей надо было спешить в училище на занятия. Вместе мы доехали до Москвы, я показал жене достопримечательности столицы и с грустью проводил её на Казанский вокзал. Кажется, она всплакнула, да и мне было невесело. Но что поделаешь — служба! Поезд отошёл от перрона, а я долго глядел вслед рубиновым огонькам последнего вагона…
На другой день уехал из Москвы и я. Вместе со мной в купе были Валентин Злобин и Юрий Дергунов. Всю дорогу мы играли в шахматы или, стоя у окна, любовались картинами осыпанных инеем карельских лесов. Мы пересекали край островерхих елей. Позади остался Полярный круг, и с каждым часом природа становилась все суровее, все необычнее. За окнами вагона трещал мороз, клубились туманы, стрелки часов показывали полдень, а нас окружала призрачная голубоватая ночь.
— Куда мы заехали?-недоуменно восклицал Дергунов.
— В гости к белым медведям, — отшучивался я со Злобиным.
Шутить-то мы шутили, но знали: предстоят не шуточные дела. Нет-нет да и даст себя знать сомнение: справимся ли? Ночью-то никто из нас ещё не летал, а тут сколько ни едем — все ночь да ночь…
И всё же нетерпение одолевало нас, до чего же поезд тащится медленно по сравнению с самолётом!
Но всему приходит конец, и мы добрались до штаба. Блестящие армейские лейтенанты, мы всем бросались в глаза, на нас поглядывали: что это, мол, за птицы залетели сюда, к студёному морю?
Нам предложили на выбор два типа самолётов, и мы выбрали «МиГи», на которых летали в училище. Получили направление и поехали к месту службы в дальний гарнизон. Дорогу заносило снегом, окна автобуса покрывались морозным узором. Было дьявольски холодно, и мы от уймы новых впечатлений и усталости клевали носами.
К месту назначения добрались далеко за полночь, но в гарнизонной гостинице нас ждали. Там уже были оренбуржцы Веня Киселёв, Коля Репин, Алёша Ильин и Ваня Доронин. Они нас схватили в объятия, и сон сразу как рукой сняло. Разговорам не было конца. Говорили сразу все и сразу обо всём. Из этого многоголосого гомона я выделил одну важную подробность: командир полка — заслуженный лётчик, строгий и справедливый начальник.
Поселили нас в комнату, в которой стояли три койки. Первую, самую лучшую, у окна, занял Валя Злобин. На второй расположился Салигджан Байбеков — татарин из Уфы, третья койка досталась мне. Легли мы под утро и моментально уснули безмятежным сном здоровых молодых людей.
Утром, после завтрака, явились к командиру. Первое впечатление совпадало с тем, что мы уже слышали от товарищей. Подполковник напомнил нам о традициях подразделения и пожелал быть достойными наследниками боевой славы его ветеранов. За последние годы подразделение выдвинулось в число лучших. Его лётчики летали без происшествий и завоевали немало призов и почётных грамот за успехи, достигнутые в воздухе и на земле. В кабинете командира в траурной рамке висел портрет.
— Сергей Негуляев, — сказал подполковник, показав на портрет. — Советский Данко! В бою ценой своей жизни выручил товарищей из беды, таранив фашистский самолёт.
Больше ничего не надо было говорить о боевых традициях. Всё было ясно.
Вся лётная молодёжь была зачислена в третью эскадрилью. Командовал нами офицер Андрей Пульхеров. Эскадрилья пока не была объявлена отличной, но находилась на хорошем счёту и соревновалась с другими эскадрильями. Теперь в это соревнование предстояло вступить и нам, показать, на что мы способны.
Непосредственным моим начальником оказался командир звена Леонид Данилович Васильев — старший лейтенант. Он считал себя старожилом Севера. Не раз во время полётов он с честью выходил из ловушек, которые то и дело подстраивает капризная, изменчивая северная природа с её внезапными снежными зарядами, густыми туманами и непрерывным ветром, задувающим с Ледовитого океана. После первых бесед с ним мы поняли: здесь, на Севере, мало одного умения летать, надо уметь управлять самолётом в непогоду, да ещё ночью.
Свирепствовал лютый январь. Непроглядная ночная темень придавила землю, засыпанную глубоким снегом. Но над взлётно-посадочной полосой не утихал турбинный гул. Летали те, кто был постарше. Так как у нас не было опыта полётов в ночных условиях, мы занимались теорией и нетерпеливо ожидали первых проблесков солнца, наступления весны. Жили мы дружной, спаянной семьёй, наверное, так же живут и моряки, сплочённые суровыми условиями корабельного быта. Мы знали друг о друге все, никто ничего не таил от товарищей. Если приходило письмо, оно становилось достоянием всех. Его читали вслух, как, по рассказам фронтовиков, это бывало на войне.
Валя писала часто, но немногословно. Скупо сообщала о своих успехах в учении, видимо, медицина увлекала её. Она ни на что не жаловалась, но между строк я ощущал тоску и желание поскорее встретиться со мной. То же самое было и в письмах, приходящих к товарищам от родных и близких.
Мы вошли в новый интересный мир строевой службы, полюбили друг друга, радовались успехам товарищей и сообща переживали всё, что делалось у нас. Опытные, старослужащие лётчики летали в любое ненастье. Звенья отправлялись на перехваты воздушных целей, в зоны, ходили по дальним маршрутам, вели учебные воздушные бои, тренировались в стрельбах. Одним из лучших перехватчиков в эскадрилье был командир нашего звена. Он летал в любую погоду. Однажды, когда я нёс дежурство по аэродрому, а Васильев находился в воздухе, внезапно всё заволокло густым туманом. Окружавшие аэродром сопки, поросшие соснами, погрузились в непроглядную мглу. Положение создалось критическое. Посадить самолёт казалось невозможным. И всё же командир звена и его ведомый вышли к аэродрому и, пробив толщу тумана, точно вышли на посадочный курс и опустились на посадочную полосу. У всех отлегло от сердца.
Я бросился к командиру. Он вёл себя так, будто ничего не случилось, но всё же сказал:
— Необходимы точный штурманский расчёт и доверие к приборам… И, конечно, надо уметь держать в руках не только машину, но и нервы. На истребителе ты царь и бог — лётчик, штурман и стрелок, един в трёх лицах…
Своим полётом Васильев преподал нам, молодым лётчикам, наглядный урок умения не теряться ни при каких обстоятельствах. А к командиру звена мы стали относиться с ещё большим уважением.
Конец зимы мы использовали для теоретической подготовки, ещё раз повторили материальную часть. Затем сдали зачёты на право эксплуатации самолётов в условиях Севера. Особенностей, действительно, было много, и знать их должен был каждый. В штабе на нас завели новые лётные книжки. Но пока их листы оставались чистыми.
Летать мы начали в конце марта, когда во всём уже чувствовалось дыхание весны и длинная полярная ночь стала уступать такому же длинному полярному дню. Вывозил меня командир звена. Усаживаясь в самолёт, я ощутил знакомое предполётное волнение, ведь несколько месяцев мне не довелось подниматься в небо. Взлетели на исходе ночи, в синеватой полумгле предрассветных сумерек. Набирая высоту, я, как всегда в полёте, слился с машиной. Но когда стрелка высотомера придвинулась к заданной черте, взглянул вниз и увидел солнце. Оно прорезывалось на горизонте, окрашивая небо и землю в золотистый цвет утренней зари. Внизу проплывали сопки, покрытые розовым снегом, земля, забрызганная синеватыми каплями озёр, и тёмно-синее холодное море, бившееся о гранитные скалы.
— Красота-то какая!-невольно вырвалось у меня.
— Не отвлекайтесь от приборов,-послышался отрезвляющий голос Васильева.
Он так же, как и все мы, истосковался па солнцу, но знал: в воздухе ничто не должно отвлекать внимание лётчика от управления самолётом. Для него было важно то, что с солнцем мы встретились точно по расчётному времени. И он тут же сказал мне об этом:
— Эмоции эмоциями, а дело прежде всего.
Так началась настоящая лётная служба в Заполярье.
Командир звена, обстоятельно проверив: моё умение обращаться с машиной, допустил к самостоятельным полётам. Новый командир нашей эскадрильи майор Владимир Решетов согласился с его решением и, когда первый самостоятельный полёт был совершён, сразу у самолёта вместе с секретарём партийной организации капитаном Анатолием Росляковым поздравил меня с этим событием. Товарищи
