— Интересный обычай, — натянуто улыбаясь, сказал Биг Джон и вдруг вскочил со стула.
— Пауль! — закричал он и махнул кому-то из группы входивших в «Робин Гуд» туристов, будто увидел знакомого.
При этом резком движении все три бокала опрокинулись.
— Прошу простить меня, — начал извиняться Биг Джон, но майор Ткаченко жестом остановил его.
— Пустяки, — сказал. — Не берите в голову, Ваня. Сейчас мы все равно будем пить с вами по- русски.
Часа через три на столике, за которым сидели Владимир — мистер Уэбстер, Ваня — «швейцарский гражданин» и Гельмут Вальдорф, находились две опорожненные бутылки с виски.
Гауптштурмфюрер спал, или притворялся, опустив голову на грудь. Ткаченко помог Жану Картье выбраться из-за стола, поддерживая его за локоть. Сам он тоже покачивался, когда выводил Биг Джона из бара и провожал его до каюты, где помог найти ключ и открыть дверь.
— Гуд найт, — сказал майор на прощанье. — Спокойной ночи…
Биг Джон вошел, качаясь, в каюту, закрыл дверь изнутри на ключ, двинулся в гальюн, совмещенный с ванной и умывальником, глянул в зеркало, сильно потер ладонью лицо, и когда отнял руку, то смотрел на себя уже трезвым, осмысленным взглядом.
Владимир Ткаченко, едва закрылась дверь каюты Биг Джона, перестал качаться. Он внимательно глянул на номер каюты и твердым шагом направился по коридору. Когда он проходил через холл, там ждал его, развалившись в кресле, Рауль. Он незаметно проводил майора внимательным взглядом.
LII
Теплоход «Калининград» отошел от причала Стамбульского порта, миновал Босфор, пересек Мраморное море и теперь проходил Дарданелльский пролив, который древние греки называли Геллеспонтом. Все пятьдесят восемь километров пролива лайнер проходил, держась ближе к высокому, с крутыми обрывами европейскому берегу. Малоазиатский берег, более отлогий, амфитеатром поднимающийся к горе Иде, проходил мимо левого борта «Калининграда».
— Скоро Средиземное море, — сказал капитан Устинов. — После стоянки в Пирее и островов Эгейского моря обогнем Пелопонесс, свернем направо и подадимся к месту назначения. И никаких, слава Богу, больше заходов…
— Не любите заходить в порты? — удивился Владимир. — А мне казалось: моряки уходят в океан для того, чтобы поскорее пересечь его и прибыть в другой порт.
— Вообще-то, Владимир Николаевич, так оно и есть, — согласился Устинов. — Особенно, когда ты молод и каждый порт для тебя внове. Но приходит время, в котором уже нет места для поисков «терра инкогнита». Новый Свет открыл за пятьсот лет до тебя Колумб, да и своих личных маленьких открытий ты сделал предостаточно, устал… А сколько суеты, бумажной волокиты, обязательных переговоров с должностными лицами сваливается на капитана в порту! К этому прибавляется забота об экипаже и пассажирах, отпущенных на берег, где может с каждым из них случиться непредсказуемое… Нет, в открытом море куда спокойнее, надежнее, что ли. И теперь я куда лучше понимаю адмирала Макарова, заявившего: «В море — значит, дома».
Они сидели в каюте Валентина Васильевича: капитан сам позвонил Владимиру и пригласил на глоток парагвайского чая — «джербе мате». Майору не доводилось еще пробовать мате, хотя он и слыхал об этом южно-американском напитке, да и капитан Устинов ему нравился все больше, поэтому Ткаченко с радостью согласился.
— Собственно говоря, это и не чай вовсе, — сказал капитан, насыпая в матейницу — округлую чашечку, сделанную из небольшой высушенной тыквочки, инкрустированную серебряными и золотыми пластинками, нечто, весьма похожее на табак-самосад. — Мате изготовляют из растений семейства падубовых. Это кустарники или деревья, покрытые многолетними листьями, с мелкими белыми цветами, всего известно полторы сотни видов падубовых… Растут они по всему миру, но тот, что дает мате, его называют еще гонгонои, встречается только в Парагвае и Бразилии. Листья его содержат кофеин, и потому напиток весьма бодрящий. Сейчас попробуете сами.
Капитан Устинов залил мате горячей водой из недавно закипевшего чайника, предупредив, что вода должна быть не кипятком, а градусов на девяносто пять, вставил в матейницу серебряную трубочку, потянул из нее глоток и передал Ткаченко.
— Теперь вы, — сказал он. — Так пьют мате в Аргентине.
— Как трубка мира, — определил Владимир, принимая чашечку с парагвайским чаем.
— Именно так. В Аргентине, едва гость переступил порог твоего дома, ты готовишь мате и протягиваешь ему.
Капитанское угощение понравилось майору, а Валентин Васильевич добавлял и добавлял горячую воду, до тех пор, пока на поверхности не перестала образовываться пена.
— Теперь все, — сказал Устинов. — Я вот что хотел предложить… Пообедайте у меня в каюте, Владимир Николаевич, побеседуем за трапезой. И если вы не против… Словом, я пригласил Алису Петровну украсить нашу мужскую компанию. Нет возражений?
— О чем разговор, Валентин Васильевич! — воскликнул Ткаченко.
«Ох, капитан, — подумал Владимир, — старый морской волк… Он ведь все сумел заметить и сообразить. Хитрован эдакий!»
Когда обед подходил к концу, Алиса вздохнула:
— Как жаль, что в нашем маршруте не значится остров Крит…
— Хотите найти там остатки нити Ариадны? — подшутил капитан.
— Нет, я вспомнила, как третьего июля 1908 года итальянский археолог Луиджи Пернье нашел в акрополе древнего города Феста диск из хорошо обожженной глины. С обеих сторон этот небольшой по размерам диск, примерно шестнадцати сантиметров в диаметре, покрывала спиралевидная надпись, она была составлена из аккуратно нанесенных при помощи особых штемпелей рисунков-иероглифов.
— Критское древнее письмо? — спросил Владимир.
— Нет, надпись была сделана на неизвестном для ученых языке, — сказала Алиса. — Ни Луиджи Пернье, ни другие ученые не смогли прочитать надпись. Сделал это недавно москвич Геннадий Гриневич, по профессии геолог. Он оттолкнулся от известного факта: у наших предков было свое письмо, истинный язык Древней Руси, который вытеснила азбука Кирилла-Константина. На этом языке, равно как и на греческом, были записаны договоры русских князей с Византией 911 и 941 годов. Некоторые знаки праславянской письменности совпадали с кириллицей и глаголицей…
— Видимо, Кирилл творчески осмыслил уже имевшиеся культурные традиции славян, — заинтересованно заметил Валентин Васильевич.
— Потому и чтят его так, вместе с братом Мефодием, в славянском мире вот уже тысячу лет, — проговорил Владимир Ткаченко. — Но ты продолжай, продолжай, Алиса!
— Не буду рассказывать вам про долгий путь Гриневича к расшифровке Фестского диска. Скажу только, что аналогичные знаки он нашел и на глиняном горшке, обнаруженном под Рязанью, и на грузиках Троицкого городища в верховьях Москвы-реки, и на шахматной фигурке с Темировского поселения. Словом, когда Гриневич понял, что надпись на Фестском диске идентична праславянскому письму, он прочитал ее за одну ночь.
— Невероятно! — почти разом воскликнули капитан и Владимир Ткаченко.
— Представьте себе, — сказала Алиса. — Так вот что написано было на диске: «Народ русичей вынужден был оставить свою прежнюю родину — Русиюнию, где на их долю выпало немало страданий и горя. Новую землю, новую родину русичи приобрели на Крите. И пусть здесь, возможно, наше временное пристанище. Эту новую родину надо беречь, защищать ее, радеть о ее мощи и силе». Текст наполняет неизбывная тоска, от нее никуда русичам не деться, не излечиться.
