— Телефон? Лен, скажи, что меня дома нет. Ну что тебе трудно?
— Ты чо, заболела?
— Нет. Вдохновляюсь идти на день рождения, а ничего еще не готово: молния не пришита, на капроне «стрелка», волосы после мытья во все стороны торчат.
— О чем ты раньше думала?
— Об историческом и художественном значении дней рождения в жизни обыкновенных людей.
— Знаешь кто ты?
— Знаю: недоуниверситетская дура. Но помочь ты мне ничем не можешь.
— А хочешь немецкие бусы?
— Какие бусы? А бабушка не заругает? Ну, давай примерим.
— А расскажешь потом, что на дне рождения было?
— Обязательно. Ведь все, кто возвращаются из далеких стран, делятся впечатлениями.
— А хочешь…
— Спасибо нет, не надо мне волосы начесывать. Ну, ладно чуть-чуть. Ой-ой, не дергай, волосы-то чай свои, не синтетические!
— Ради моды надо страдать.
— Некогда мне страдать. Заметно, что «стрелка» на чулках зашита? А молния ровная? Ну, пока, я побежала! Спасибо за бусы.
Дождь. Как раз для того, чтобы забрызгать капрон. Стоп. Я, кажется, знаю, зачем нужны дни рождения. На чужом празднике, если подойти к человеку близко-близко, взять его за руку и помочь перешагнуть через стену в мой мир, то он там останется навсегда.
— Так и думала, что ты опоздаешь. Проходи скорей, все уже в сборе.
— С Днем Рождения.
— Как тебе моя новая юбка? Видишь, на пуговичках и с разрезом. Последний крик — мама специально к сегодняшнему дню сшила.
— Красивая.
— Раздевайся. Я предков в театр выпроводила, а бабуня — свой человек, не помешает.
— Не хорошо, мы всю ее кровать мокрыми пальто закидали.
— Брось ты. На вот лучше расческу, а то у тебя причесон «не-одна-я-в-поле-кувыркалася».
Вот она заветная дверь в праздничный город. Кого попало, туда не пускают. Хорошо, я согласна вытерпеть любые муки, лишь бы не остаться снаружи, под дождем.
— Ритка хиляет.
— Чего вы тут с волосами возитесь, «вшивый домик» начесываете? Пошли скорее, а то все ждут. Мы с Нинкой, одни, как дуры, сидим на диване, а мальчишки стоят у окна и ржут. Пригнись-ка, я тебе сзади поправлю.
Горжусь, меня готовят к балу две самые красивые девочки в классе.
— Нинка хиляет. Одна Ларуська с мальчишками осталась.
— Ну и видок у вас, если кто войдет… Одна стоит на полусогнутых, а две другие ее сзади и спереди начесывают!
— Нинка права, хватит ее трепать. Айда в комнату. Летунчик принес роки на костях, сбацаем, пока у бабуни пирог подоспеет.
«Сезам, отворись!» Шаг, еще шаг, где это я? Все кружится перед глазами. Ага, вон Ларуська, нужно пробраться к ней и прислониться к стенке. А то упаду еще…
— Летунчик, слышь, кидай кости на радиолу.
— Бу сде.
Кожа на лице горит, как обожженная. Взглядами обожгли? Его взглядом? Да я и не вижу его. Нет, вижу. Кожей, которая саднит. Нужно спрятаться за Ларуську, пока пожар не утихнет
— Видала?
— Нет.
— Что «нет», нахимовца Ларкиного видела?
— Угу.
— Бессовестная она все-таки: мало того, что пригласила всех мальчишек, которым она нравится, так еще взрослого нахимовца с набережной притащила. Куда только ее мать смотрит?
— Ее мать смотрит оперетту.
— Вот этим она и пользуется.
Кожей щеки его вижу. Плечом сквозь платье вижу. Вот он подходит к приемнику, сплетничает с Летуновым. Конечно о ней. Оба делают вид, что разбираются в технике. А ну-ка спиной я могу его видеть?
— Здорово у Риты с Ниной получается! Да? Можно подумать, что они каждый день тренируются.
— Чего там «здорового», дрыгаются перед мальчишками, выставляются, а те и рады поржать.
Спиной тоже могу видеть. Вот он разглядывает рок-н-ролльщиц, ухмыляется снисходительно… Делает вид, что все это для него детские забавы. Никак не могу вспомнить, как звали ту женщину, которая видела пальцами…
— Ларусь, тебя нахимовец приглашает.
— Ничего, пусть поближе подойдет. Никогда нельзя показывать, что только и ждешь, чтобы тебя пригласили.
Странно, ткань даже от ультрафиолетовых лучей предохраняет. А от того, чтобы тебя все видели голой, не спасает. А вспомнила — Роза Кулешова! Она сквозь стекло пальцами буквы разбирала.
— Чего у тебя такой вид, будто кошелек потеряла, а потом нашла? Идем, рок сбацаем.
— Нин, я не умею.
— Идем-идем, научу.
— Неудобно, мальчишки глазеют.
— Да пошли они на фиг. Стоят по углам, как деревенские, один Ларкин нахимовец танцует. Он тебе нравится?
— Не знаю. Он забавно движется. Как приказчик на купеческом балу.
— Нормально танцует. Их в Нахимовском даже танцевать учат. Лар, скажи.
— Правда-правда.
— Все к столу! Бабуня пирог несет! Летунчик, командуй, чтобы все не стеснялись.
Роза Кулешова пальцами даже цвета различала. А я через два человеческих тела смогу Пшеничного увидеть? Смогу. Вон протягивает руку за пирогом.
— Летунчик, доставай, бабуня ушла.
— Ого, да тут кое-что покрепче чая есть. Кто это приволок?
— Ох уж эта «нонешняя молодежь»! Разве мы в их возрасте такими были?!
— Не говори, совсем распустились: пьют, ненашинские танцы пляшут, в бутылочку играют.
— В бутылочку еще не играли.
— Не играли — так будем.
До чего же я глупая была. Ждала в обыкновенной квартире увидеть сказочный бал. А здесь все то же самое, что и в классе: все треплются и все друг от друга на тысячу верст.
— Ура! Пустая. Пошли крутить.
— Чур, я первый.
— Давай-давай, только не зафинтили ее в сервант.
— Ага! Ларка с Пшеничным!
Ушли за дверь. Неужели они там станут целоваться? Или просто подмигут друг другу и вернутся? А остальные как? Странно, что у меня нет способности видеть сквозь стену.
— Чур, я кручу.
— Только не жилить.
— Кто жилит-то? Вон горлышко на нее показывает.
— Нет, не на меня, оно в шкаф уперлось.
