вспомнила.
— Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.
— Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?
— Нет. Не думаю.
— Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.
— Зачем же он мне звонит?
— Он тебе завидует.
— Чему?!
— Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.
— Как?
— Ну, как будто ты одна в классе сидишь.
— Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.
— Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.
— А во что?
— В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.
— То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.
— Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.
— Ну что ты!
— Вот посмотришь на тебя — ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.
— Как?
— Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?
— Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.
— А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.
— После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».
— С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…
— Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.
— Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.
— Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.
— Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.
— Как хочешь. Вон идет двадцать второй.
— Успели!
— Угу. Что ты меня так разглядываешь?
— Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?
— Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?
— Посмотри на себя в отражение — ну кто сейчас носит так волосы?
Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.
— Все. Я решилась.
— На что?
— Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.
— Слушай, ненормальная, а портфель?
— Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.
— Иди к черту!
Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Тебе на маникюр?
— Нет, на стрижку.
— Тогда вот за ней.
За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.
— Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?
— Нет, она меня сама послала.
— Сейчас все стригуть, а потом жалеють.
Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту — а ля отходы столярной мастерской.
— Следующий на стрижку!
— Иди, твоя очередь.
Ну— с, в последний путь! Зубодробительное кресло. Разоблачающий удар зеркал. Слюнявчик под подбородок.
— Ты чо голову-то в плечи вобрала? Как стричься будем? Под мальчика? Не бойся, волос у тебя мягкий, хорошо будет лежать.
Интересно, они тут меняют головы вместе с внутренним содержанием?
— Чего глаза-то зажмурила, видишь, тебе идет.
Интересно, чья это там голова в зеркале торчит, моя или чья-то еще?
— Иди, посуши волосы под феном. Да куда же ты поперлась? Там же касса!
Как голо без волос… Чего-то не хватает. Как будто часть тебя, бездыханная, осталась лежать на полу в парикмахерской. Отрезать легко, приставить обратно трудно.
— Ты чо, волосы обстригла? Во дает! Ну-ка повернись! А ничего!
— Лен, правда ничего?
— Конечно, так лучше. А то ходит, как кулема — волосья во все стороны торчат.
— Лен, кто такая «кулема»?
— Вот это ты и есть.
Ну и ладно. Только бы папа не заметил моей новой головы.
День рождения.
И кто его только выдумал? У меня ведь нет денег на подарок. Придется взять без спросу книгу из папиного шкафа. Авось никто не заметит.
А может, дни рождения существуют для того, чтобы надоевшие одноклассники в обычной квартире превратились в Пушкина и Лермонтова, танцующих на балу? Чтобы ехать в карете мимо освещенных факелами дворцов, слушать цокот копыт и шелест старинных платьев.
А вдруг Пшеничный не придет? Город балов станет мертвым, превратится в развалины.
