стекло, а подарок судьбы.
— ТРИ! БРОСАЮ!
— Подождите, я выхожу.
— Давно бы так. Смотри, ноги красные, как у вареного рака. Уф, прямо ладонь об них обмораживается.
Он сидит передо мной на корточках. Передо мной, а не перед Ларуськой. У него, оказывается, синие глаза. Я думала — серые. По радужке вьется желтая ниточка. Греет руками мне ноги. Прямо при Ларуське.
— Покажи, что ты нашел.
— Осколок старинной фаянсовой тарелки. Из нее ел комендант этой крепости.
— Разве в Петропавловке был комендант?
— Конечно. Рядом с собором что находится? Комендантский домик. Эх ты, ленинградка.
Как горит отпечаток его ладони под коленом. Наверно, там даже белый след остался… Приду домой, нужно будет посмотреть.
— Ненормальная, столько в ледяной воде проторчала. Обувайся сейчас же. И выброси свой дурацкий букет из листьев. Неудобно же, на тебя люди таращатся.
— Не выброшу. Пусть все смотрят. Кленовые листья — это протянутые ладони осени. Она хочет, чтобы каждый с ней поздоровался.
— Рехнулась?
— Ничуть. Я считаю невежливым отмахиваться от знаков внимания осени. Вот сейчас пойду и буду протягивать каждому лист — как рукопожатие осени.
— По-моему ее пора в смирительную рубашку и в Скворцова-Степанова.
— А это где?
— Вот и попался! Сразу видно, что ты не ленинградец!
— «Шестерка»! Айда на перегонки до трамвая!
Если первая добегу, значит, я самый счастливый человек на свете.
Ура— а! Я первая!
— Вот чокнутая!
Вот тебе, бабка, и Юрьев день!
Вот тебе и счатье! Сиди теперь в уголке дивана, размазывай слезы по валику. А вдруг Ларка все наврала? Не было ничего такого? Нет, так чудовищно подруга соврать не может. А он? Как же он мог после всего того, что было в Павловске в воскресенье, пойти со мной и Ларуськой на Петропавловку? Сидеть около меня на корточках, греть ноги, подарить три подарка? Неужели он такой двуличный?
Нет, нужно не ныть, а разобраться по порядку. Сначала я, как дура, больше всех радовалась: как же, первый раз всем классом в Павловск. Погода летняя. В электричке горланим дурацкие песни. Выпендриваемся перед «8-в», с которым нас слили. Пшеничный, правда, не пел. Стоял вместе с новыми мальчишками в тамбуре. Они там, наверно, курили. Интересно, кто теперь будет Обезьяной, Сидоров-то отсеялся? Мы с Ларисками сидим отдельно от «вэшников». На Ларке новое платье. Чтобы не толстило, она затянулась поясом.
Потом играли в колдунов. Поляна из-за кочек неудобная, на ней не очень-то разбегаешься. Хотя он меня два раза расколдовывал. А Ларку ни разу. Но все равно, какие это колдуны. Пошли искать место для пряток. Я первая нашла старую березу, и предложила водить. Мне казалось, что от меня счастье солнечными зайчиками скачет по траве, по белому шершавому стволу, по листьям.
Почему я не чувствовала никакой опасности? Стояла, обхватив белый шершавый ствол, и прикидывала, куда все могли убежать прятаться. Видела я шалаш? Нет. Слева — кусты, справа — овраг… Мог Пшеничный раньше знать о шалаше? Нет, он первый раз в Павловске. А Ларка? Она никогда не говорила о нем. Значит, все побежали врассыпную, а на шалаш натолкнулись только они вдвоем?
Та— ак, я, как первоклашка, брожу по сырому, заросшему травой оврагу, ищу, кто куда спрятался. Потом, как идиотка, мчусь к березе: «Палочка за Алку!!!» А эти двое сидят в шалаше и не думают выскакивать!
Или все— таки Ларка все выдумала? Не было шалаша? Тогда откуда же я до сих пор ощущаю запах обуглившихся старых веток и подопревшей травы? Бр-р-р-р. Он, наверно, сидит у входа, а Ларка внутри. Или наоборот? Нет, иначе Ларка бы убежала. Значит, сидят рядом (в шалаше не постоишь, а лежать… кошмар!) Она жует соломинку. Как в кино. Он… Странно, почему он все время молчит? Я же нарочно спросила у Ларки: сказал он что-нибудь?
— Нет.
— Просто прикоснулся губами к щеке?
— Не к щеке, а вот сюда.
Ткнула пальцем куда-то между щекой и шеей.
— И потом ничего не сказал?
— Нет.
Все ясно. Если бы Лариска показала на щеку или губы, можно было бы сомневаться. А такой жест — посередине — этого она выдумать не могла. Только почему же она мне в тот же день не рассказала, а только через неделю? Я бы не пошла на Петропавловку позориться.
А— а-а, теперь какая разница?! Все равно все кончено. Теперь осталось сжать все свои чувства в плотный комок, запихать их в старую железную банку из-под чая и спрятать куда-нибудь подальше от сердца. Ну, скажем, в глубину полки между Толстым и Достоевским. А глаза с мокрого места убрать, засунуть под лампу без абажура и высушить.
— Ты чо, так и будешь рассиживаться на диване, а старенькой бабушке бегать за тобой из кухни?
— Ты не старая.
— Не старая, так болезная. Не слышишь, что ли, тебя к телефону.
— Меня уже нет.
— Ах, нет? Вот пойди сама и скажи это в телефон.
— Хорошо. Пойду и скажу.
— Дура. Такой мальчик хорошенький за ней ухаживает, а она незнамо что из себя строит.
Бабушка права, больше он такой идиотке никогда не позвонит.
Или все— таки позвонит? Погадаю по кастрюлям на полке: позвонит -нет, позвонит — не позвонит, да — нет… Так и знала, что «нет». А ну-ка, попробую перегадать по окнам в соседнем доме. Опять «нет».
— Привет. Ты что делаешь? Стираешь? А где Ксения?
— Смешная ты, Ленка, не успела приехать из Германии, сразу: «Где Ксения?» Ты полагаешь, я сторожу ее?
— Чо ее сторожить? Она сама, как собака, сторожит своего мужа. Так, где она?
— Уехала на прием к английской королеве.
— Ска-ажешь. Тебе моя бабка ничего не показывала?… Ну, из Германии?
— Нет. Мы недавно с дачи приехали.
— Хочешь, покажу тебе кое-что?
— По секрету?
— Угу.
— Секреты лучше при себе держать.
— Не умничай. Подожди здесь. Я сейчас. Пока бабки с Ксенией нет…
Ушла, слава богу. Все гадание испортила. И телефон молчит как мертвый. Может, телефоны любят, когда их упрашивают? Я что? Я — пожалуйста: ваше телефонное высочество, не велите казнить, велите выслушать: не могу я больше ждать, когда вы звоночком звякните. Ну что вам стоит: дзи-инь и все!
— Не подглядывай. Повернись лицом к тазу.
— Я и так на стирку смотрю.
— Теперь оглянись! Ну!
