— Вот тебе, дрянь, новые туфли! Вот тебе новое платье! А-а-а, чего рожу-то прячешь? Бережешь?! И ведь знаешь, что у матери сердце больное, нет, нарочно ее в гроб вгоняешь! Дрянь наглая!
Разве можно бить человека тетрадкой по лицу? Она сама дрянь наглая! Раз рылась в чужом портфеле! Что же я сижу как приросшая к стулу? Надо отобрать у нее тетрадь!
— Умира-аю! Сейчас сердце разорвется! Вот до чего ты меня довела!
— Мам, подожди, я тебе сейчас валерьянки накапаю.
Если у нее и вправду больное сердце, незачем было себя так доводить.
— Лар, может, «Скорую» вызвать?
— Не надо, я ей капли налила. Вскипяти лучше чай.
— Сейчас. Я мигом.
Где же у них тут спички? Ага, на полке. А заварка? Ага, в коробке. Везде порядок. Ни за что не подумаешь, что такая аккуратная, в ямочках женщина может так кричать и обзываться! А Ларуська хоть бы что — терпит, за каплями бегает.
— Заварила? Наливай! Да не в ту чашку! Вот в эту, большую.
— Ей же с сердцем плохо, какая разница?
— Она из другой пить не будет. Ничего, подожди, у нее сейчас обед кончится, и мы спокойно позанимаемся.
— Она на работу пойдет?!
— Тише. Говори шепотом.
Странно, Ларуська такая спокойная, будто у ее матери не сердечный приступ, а палец порезан.
— Слышишь, ушла…Чего ты такая красная? Подумаешь, покричала, это у нее от нервов. Зато потом мне платье купит. Садись, объяснишь мне пример по алгебре.
Нет, надо бежать домой. У меня такое ощущение, что с меня всю кожу содрали.Теперь не дотронуться будет, пока новая не нарастет.
— Ты после школы ко мне пойдешь?
— Боюсь, что нет. Мне мама велела пораньше вернуться. Мы с ней поедем зимнее пальто покупать.
— А-а, я думала, ты после того случая испугалась.
— Нет, что ты, у каждого же может быть больное сердце и нервы.
Догадалась Ларуська, что мне страшно к ним идти? После того, как в их двухэтажный домишко попала бомба, и от провинциального уюта остались битые кирпичи и вывороченное железо.
Странно, что я даже маме не рискнула рассказать про ту истерику… Ведь она бы нашла какие- нибудь медицинские слова, чтоб подправить стены в Ларуськином доме. Нет, мама стала бы просто выгораживать всех родителей, и Ларусиных в том числе. Ей легко меня переговорить. Но ведь так дом заново не построишь?
— Смотреть нужно, куда несешься!
— Извините.
— Не «извините», а драть вас некому.
Поздно нас драть. Мы уже выросли. Теперь нам самим придется, как сумеем, замазывать цементом дыры в стенах наших домов.
А— а, вон и мама идет! Не замечает меня. Ну-ка, пристроюсь к ней сзади, посмотрю, как она будет поворачивать с Карла Маркса к нам во двор. Красивая у мамы походка: все идут, будто воз тащат, а у мамы даже уличные туфли на высоком каблуке. И пальто красивое. Она его в Таллине у знаменитого портного шила. Сразу видно, идет дама, а не гадкий утенок вроде меня. Ну-ка, попробую идти, как тень: шаг в шаг. Нужно привстать на носочки. Не сутулиться. Портфель в левую руку. Правую чуть отставить.
И— раз-два-три раз-два-три… Ой! Опять мама сама с собой говорит. Если приблизиться вплотную, можно даже услышать. Она так теперь часто: если собирается говорить с папой о чем-нибудь плохом, несколько раз вслух репетирует. Ну не надо, мамочка, пожалуйста. Не надо говорить ничего плохого.
— Мам, давай я сумку возьму.
— А-а, это ты! Хорошо, что я тебя встретила. При твоей забывчивости ты вполне могла проторчать до вечера у подружек. А ведь зима на носу, как можно быть такой легкомысленной?
Интересно у мамы получается, будто это я виновата, что у меня нет пальто.
— Разбери сумку и разогрей все сама. Я пока переоденусь.
Молодчина мама! Купила в кулинарии блинчики с мясом и голубцы. Ага, еще пирог. Такие песочные ватрушки только около ее работы пекут. Не знаю, разогреть по блинчику и по голубцу или…
— Здравствуйте, Елена Яковлевна.
… или просто по два блинчика? Пожалуй, два голубца и…
— Клади, клади в сковородку больше масла. Что трясешься над каждым куском, как еврейка. В казенные голубцы лишнюю жиринку не положат.
Ну, что опять в мою сковородку с еврейкой лезут?! Почему не скажут: положи побольше масла, а то китаянкой станешь?
— Готово? Поставь тарелки на поднос, и пойдем в комнату. Не забудь чайник прихватить.
Спасибо маме. При ней Яковлевна не вздумает обзываться. Нужно будет как-нибудь незаметно расспросить маму, почему все так не любят евреев.
— Хлеб намазать маслом?
— Угу.
— Сметанки добавить?
— Угу.
Маме хорошо. У нее волосы светлые, глаза голубые, нос приподнятый, как у всех киноактрис и Ларисок. Ей, небось, никто не скажет, что она не такая как все. А я, наверно, в папу. Раз глаза коричневые.
— Что ты меня так разглядываешь?
— У тебя лицо усталое.
— Будешь с вами усталой. Не сутулься. На горбатой фигуре ни одно пальто сидеть не будет.
— Мам, а папин отец кто был?
— Строитель. В те времена это называлось подрядчик. Он рано умер. Вскоре после революции.
— Он был русский?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
Влипла. Нужно как-нибудь выкрутиться. Свалю все на книги.
— Мам, я недавно читала книгу про фашистскую Германию, интересно, почему немцы так евреев ненавидели?
— Ну, они же были фашисты.
— А Сталин? Говорят, что Сталин тоже не любил евреев.
— Кто тебе сказал? Лучше бы ты не болтала, чего не понимаешь. Сталин, действительно, когда последнее время болел, считал, что кремлевские врачи, среди которых были и евреи, его не достаточно хорошо лечат.
— И за это всех евреев расстреляли?
— Не думаю. После смерти Сталина многих реабилитировали. Мне бы не хотелось, чтобы ты интересовалась такими вопросами. Ты недостаточно взрослая для этого.
Да— а, у мамы ничего не разузнаешь. Может, у папы спросить? Неудобно, еще подумает… Тогда у бабушки? Пожалуй, у бабушки легче всего что-либо выудить.
— Ладно, хватит копаться. Посуду вымоем, когда вернемся. Мне еще вечером нужно разобрать протоколы анатомических исследований. Поможешь мне с таблицами?
Ура! Мы с мамой будем работать над диссертацией! До чего же я люблю научную работу.
— Возьми английский, чтобы в трамвае позаниматься. И надень кофту. Холодно.
Сколько народу в Гостином! Можно подумать, что весь Ленинград прибежал сюда пальто покупать.
