По чертежам Бадояна плотники сколотили мостки-подставку, которая называлась стапель-верстаком. На нем предстояло собирать две первые лодки. Рабочие, малообученные, часто путали размеры, шпангоуты подгоняли на глазок.
Бадоян нервничал:
— Это ж не бочки клепать, в самолетостроители определились. Пусть каждый точно делает то, что ему положено — и все станет на свои места!
Глазунов сказал твердо:
— Ты мне тут Форда из себя не строй! У тебя не рубанки-фуганки работают — живые люди. Нужен человеческий партийный разговор с разъяснением, чтобы каждый мужик понимал: он не шуруп завинчивает, а выводит авиацию страны на новый путь!
Щепкин, подумав, сказал, что Нил Семенович прав — разговор нужен.
В конце пятидневки в цех принесли модель амфибии, застелили стол кумачом, поставили чертежную доску, на которую полагалось приколоть сделанные Теткиным акварельными красками рисунки будущего самолета. Сообщение поручили делать Теткину.
На чертежной доске лоснисто отсвечивал матовый лист ватманской бумаги. На нем был крупно нарисован серо-голубой гидросамолет, взлетавший с воды. Красные звезды на крыльях, прозрачный круг винта, три кожаные головы авиаторов в открытой кабине: двое спереди, один сзади.
— Итак, я повторяю задачи, которые стояли перед конструктором товарищем Щепкиным при разработке данного самолета, — загибал пальцы Коля, напряженно глядя на собравшихся. — Первая — взлет и посадка с воды, суши и снега… Вторая — малая посадочная скорость, малый разбег при взлете! Это понятно? Третья задача — простота управления и легкость пилотирования, безопасность. Четвертая — простота эксплуатации! Пятая задача — мореходность! Киль видите какой? Чтобы взлетать и садиться на море не только в тишь-гладь, а и при волне! Чтобы волна не побила и не опрокинула самолет, придуманы вот эти пустые внутри подкрылья-поплавки. Но ведь самолет у нас будет не просто морской, а и сухопутный. Для посадки на землю придумано вот это оригинальное шасси. Когда оно не нужно, ручкой на тросовой катушке мы разворачиваем колеса и поднимаем каждое кверху. Как утка лапы, — под общий смех пояснил Теткин. — Нужно — разворачиваем и опускаем их и садимся на сушу.
— А пузом за землю не зацепит? — недоверчиво спрашивали селезневцы.
— Все рассчитано, товарищи! — победно поднимал руку Теткин. — От нижней точки днища до земли целых пятнадцать сантиметров! На кочки, конечно, не сядешь, но на травяной луг или другую ровную поверхность — вполне!
— А сколько человек подымет?
— Боевой вариант — два члена экипажа плюс вооружение… В мирной жизни можно будет брать одного-двух пассажиров. Допустимая нагрузка, по расчетам, полтонны.
— А высоко забираться собираетесь?
— Думаю, километра на четыре…
— И на сколько махнуть на этакой телеге можно? Ежели без посадок, напрямки?
— Это зависит от веса груза и горючего. Но думаю, что тысячи — тысячи ста километров достигнем…
— Это что ж, прямо от нас и в Архангельск можно будет, и в Астрахань? — интересовались сзади.
— А вот это уже и от вас зависит! — поднялся Глазунов. — Что будет, а чего не будет! На самолет, когда его корпус фанерой закроем, кладется мануфактурная обшивка из бязи или миткаля. На специальном лака. Вот тот каркас видите? Так вот, когда он будет окончательно готов, надо выкроить из цельной полосы материи единую, без шва и разреза, обшивку. Подогнать и нашить сразу на всю поверхность каркаса! А для этого нам женские руки нужны. Так что призываю все сознательное женское население к нам!
— Вроде сарафана для аэроплана? — спросил кто-то.
Смеялись долго. Но Теткин поднял и поставил на стол вырезанную из фанеры модель, на которой от руки были нарисованы циферблаты, оказал сдержанно:
— Товарищи, для того чтобы вы поняли, что наш самолет не телега, хотя и из дерева делается, не зипун, хотя и материей обшивается, не самовар, хотя капот для мотора медники выколачивают, не шифоньер, хотя на гвоздях и шурупах держится, не лодка-дощанка, чтобы окуней ловить, хотя и его смолить изнутри придется, чтобы не протекал, — взгляните на картину приборной доски, которую будет иметь перед своим взором летчик при полете на нашей амфибии.
Селезневцы сидели молча. Простота оборачивалась такой мудреностью, постичь которую было сложно.
И как-то разом все приезжие — такие же обыкновенные люди, которые так же, как и селезневцы, ели щи, баловались чайком и квасом, парились в бане вместе со всеми — в один миг словно приподнялись, и до их высоты надо было подниматься и подниматься…
Как это ни странно, но только теперь, слушая Теткина и вглядываясь пристально и в деревянную модель, и в наивный рисунок самолета, Ольга Павловна начинала понимать, что та машина, над которой работал Шубин, была скорее лишь идеей самолета, что сейчас строил Даниил Щепкин. Многое здесь было похоже на самолет Модеста. Она еще до конца не улавливала отличий, но уже обостренно чувствовала оригинальность конструкции. Может быть, если бы Шубин работал над своим проектом сейчас, он тоже пришел бы к этому решению. Именно Щепкин повторил его путь от начала и до логического конца. И она впервые почувствовала, что благодарна ему за это.
Если быть совершенно честной перед собой, то надо признать, что поначалу она бросила себя в Селезни из желания досадить Томилину. Но сейчас ей казалось это глупым и смешным. Здесь была настоящая работа. Может быть, не такая четкая и продуманная, как у Томилина, но живая, конкретная и нужная — от нее уже не уйти…
К особняку Мальцева возвращались гурьбой. Под ногами хрустел снег. Теткин, громко смеясь, валил в сугробы Бадояна, тот что-то кричал и отбивался изо всех сил. В итоге валились в снег оба. Пахло свежестью и весной. В черной бездне чистого неба висели огоньки звезд. Их застилали медленные белые клубы дыма из трубы котельной.
Маняша в тулупе, наброшенном на плечи, ждала их на крыльце. Поели наскоро за общим столом на втором этаже, сразу же разошлись по комнатам. Голубовская задержалась, тронула за рукав Щепкина:
— Даниил Семенович, а почему вы меня никогда не спрашиваете о Модесте Яковлевиче? О Шубине? Я ведь знаю, мне Николай рассказывал, вы тоже его чертежи в Москве в архивах искали.
— Видите ли, Ольга Павловна, — сказал Щепкин. — Мне столько раз намекали на то, что я, мягко выражаясь, позаимствовал конструкцию Шубина, что я просто боюсь о нем кого-либо спрашивать. Я понял, что вы его знали хорошо.
— Так же, как и Юлия Викторовича, — спокойно подтвердила она. — Многие ищут чертежи Модеста, а их давно не существует.
— Где же они?
— Я не знаю всех подробностей, — тихо продолжала она, — но мне рассказывали, что это случилось, когда он был арестован. Друзья Модеста старались доказать, что его инженерный талант нужен России! Его проект боевой машины они представили суду как доказательство истинного патриотизма Модеста. Но суд постановил сжечь все чертежи.
— Если вы все это знали, то почему не остановили товарища Томилина? Он ведь бедного Колю Теткина заставил не один месяц архивную пыль глотать!
— Есть вещи, которые вы, Даниил Семенович, не поймете или поймете неправильно, — тихо сказала она.
Лицо ее словно опало от напряжения, поблекло, черно блестели веки. И только теперь Щепкин догадался, что она плачет. В опущенном уголке стиснутого рта билась и мелко дрожала тоненькая жилка.
Она порывисто встала и ушла. Щепкин погасил ее забытую папиросу, сел за стол и задумался. Спрашивать ее он ни о чем не будет. И слепому видно: одно имя Шубина для этой женщины как ожог…
Вздохнув, Щепкин развернул полотнище графика, который ему по науке составил Бадоян. Будущая
