— Придется за границей покупать. Форсированный «Конкверор» фирмы Кертисс, мощностью около семисот сил.
— Так, — хмуро сказал Коняев. — Ну а дюралька тут миллиметровой тонкости. У нас в стране такую еще никогда не катали.
— Закажем, — уверенно сказал Томилин. — Я смотрел по проспектам. Есть такая английская фирма. Я понимаю, о чем вы думаете, Никита Иванович! Дорого? Знаю! Но черт с ним! Мировой рекорд скорости этого стоит! Он будет наш! Вы представляете эффект?
— Представляю, — хмуро вздохнул Коняев. — Лучшей рекламы для фирмы Кертисс придумать трудно! Вы уж извините меня, Юлий Викторович, но это не просто глупость — это вредная глупость! Вот они, большевики, чем мир удивляют! Ничего у них своего еще нет, собрали с миру по чужеземной нитке, сшили себе зипун и заявляют — рекорд наш. А какой толк от такого самолета будет? Что это вообще такое? Истребитель? Нет. Разведчик? Нет. Пассажирский? Нет. Так, беса потешить и — выбросить! Не дорого ли, с полмиллиона золотом за цифру платить? Томилин вспыхнул и встал.
— Извините, я полагал, Никита Иванович, что, когда речь идет о престиже страны, рубли считать не приходится!
— А вы — считайте! Они на дороге не валяются, их нам народ от себя отрывает и отдает! — жестко сказал Коняев и тоже встал. — Я категорически против вашей затеи, товарищ Томилин! Будут у нас и моторы, похлеще чем у Кертисса, и металл будет, не английский, а наш, отечественный, и скоростенку мы наберем в те же пятьсот километров, а то и побольше! Но сегодня то, что вы затеяли, — это авантюра, Юлий Викторович! И вы уж извините, но, кроме желания поразить воображение публики, я ничего практического за вашим проектом не угадываю! Это же фокус, шпагоглотание! Тем более вот!.. — Коняев выдернул из стола пачку фотографий, бросил перед Томилиным.
— Английский рекордный гидроплан С-5! Со всеми данными! Извините, Юлий Викторович, но большой разницы между этим изделием, уже готовым, и тем, что вы предлагаете, я не усматриваю!
Хрустнуло, Коняев осекся. Томилин стиснул свой стакан с чаем так, что тонкое стекло раздавилось, по ладони текла кровь, лицо было простынной белизны, губы прыгали. Он молча, не морщась, вынул из кармана белоснежный платок, обмотал руку.
— Сядьте! — глухо сказал Коняев. Юлий Викторович послушно сел.
— Я, конечно, не допускаю мысли, что вы их просто повторили, — сказал Коняев, покашляв. — Но зачем же нам идти их путем? Наша авиация торит свою дорожку. Нам сейчас не единичные сверхскоростные рысаки в небесах нужны, а действительно рабочие машины! А они после каждого полета мотор меняют. Горят у них моторы! Это вы знаете?
— Я… не понимаю, зачем вы меня… вызвали? — поморщившись, усмехнулся Томилин. — Я полагал, что у нас будет серьезный разговор…
— Будет, — согласился Коняев. Он встал, походил по кабинету. — Не полетела в Селезнях у Щепкина машина, — тихо сказал он. — Приказано разобраться, почему. В состав аварийной комиссии я, по ряду соображений, прошу войти и вас, товарищ Томилин, и профессора Кучерова. Выезжаем сегодня же!
Томилин шел с саквояжем в руках, оглядывая дом с колоннами и бесчисленными окнами, думал о том, что слишком душно и жарко в этих Селезнях. Вдруг заметил, что поодаль от крыльца на домотканой холстине, поджав загорелые ноги, сидит Ольга и что-то быстро и увлеченно шьет, склонив набок голову. На ней был пестрый сарафан, засмуглевшие от загара плечи открыты. Жаркое солнце било сквозь ажурную листву, тени мелькали перед глазами, и он сразу не разглядел, что у нее в руках. А когда подошел ближе, неслышно ступая по мягкой траве с пушистыми одуванчиками, вдруг ошарашенно остановился.
На холстине вокруг Ляли были рассыпаны какие-то яркие лоскуты, мотки ниток, а она ловко и увлеченно, так что только пальцы мелькали, обвязывала мулине крохотную и невесомую распашонку для младенца. Крючок плел кружевную вязь, и она про себя шепотом считала петли, боясь ошибиться. Над верхней губой блестели капельки пота. Ольга выглядела умиротворенной и спокойной. Она очень изменилась после Москвы, и он был вынужден признать, что к лучшему. Исчезла ее бледность, заметно округлились щеки, волосы она перехватывала сзади тонкой ленточкой, и эта простая прическа молодила, делала ее похожей на девчонку.
«Что же это?.. У нее? — волнуясь, подумал Юлий Викторович. — А впрочем, не все ли равно?»
Но ему было не все равно, чем жила Ляля. И когда она, почуяв чье-то присутствие, обернулась, он усмехнулся и сказал почти искренне:
— Боже ты мой! Какая идиллическая картина — мадонна и несуществующий пока младенец!
— Здравствуй, — сказала Ольга спокойно. Словно не замечая его иронии, откусила нитку, критически посмотрела на распашонку, смешно сморщила нос и уже раскрыла было рот, собираясь съязвить, но сдержалась. Нахмурившись, она встала. Оглядела с открытым любопытство.
— Я знала, что ты едешь. Хочешь есть? Могу угостить жареной картошкой и подлещиками! Еще утром в Волге плавали.
— Благодарю вас, Ольга Павловна, — сказал он церемонно. — Сыт.
— Это хорошо. А то еще подумаешь, что мы тебя из подхалимства, чтобы добрее был, угощаем!
— Кто это… мы?
— Да все… тут, — неопределенно обвела она рукой.
Из особняка вышла полная, курносая женщина. Осторожно, бочком, сошла со ступенек и торжественно понесла свой живот прямо на них. Задыхаясь от тяжелого шага, села на холстину, подняла на Томилина круглые, пестрые, как у кошки, глаза. Томилину стало весело: он понял, кому готовятся распашонки.
Профессор Кучеров черпал из миски наваристые щи, сыто щурился на Коняева и добродушно ворковал:
— Энтузиазм энтузиазмом, Никита Иваныч. И призыв брошен звучный: «Весь народ — строй Воздушный Флот!» Я не против, строить надо, но когда каждая Матрена начинает мнить из себя профессионала в кружке самодеятельном — тут уж извините! Ничего доброго из этого не выйдет!
Кучеров выловил из миски мосол, внимательно оглядел его и смачно захрустел хрящиками. Чтобы не мешали работе аварийной комиссии любопытные люди, еду принесли в цех. Кучеров доскребывал в миске, Никита Иванович поглаживал красную, нажаренную солнцем шею, а Томилин почти безразлично стоял перед аварийной машиной.
Амфибию привезли с плеса ночью. В каком-то из пяти отсеков фюзеляжа еще застоялась вода, она сочилась и изредка шлепала каплями на кирпичный пол. На голубой с зеленцой обшивке, как волосы, насохли коричневые водоросли, и от этого казалось, что лодка потрескалась, как разбитое, но не распавшееся стекло. Вся передняя часть самолета была сплющена, обклейка и фанерная обшивка содраны. Самолет походил на полудохлую рыбину, которой снесло голову. Из черной дыры торчали расщепленные планки фюзеляжного набора. Носовой отсек смяло, и внизу отсвечивал суриком раздавленный бензобак.
«Странно, — думал Томилин. — Почему именно так изувечило лодку? По всему ясно, что после таких повреждений самолет должен был затонуть. А он остался на плаву. Что его удержало? Жабры? Воздух в отсеках? И почему он вообще не опрокинулся вверх дном?» Томилин шагнул к кабине. Подушки сидений уже вынули, были видны рулевые тросы и ролики. Приборный щит сдвинут от удара назад, стекла приборов полопались, осколки их усеивали кабину. Пусковое магнето висело на проводах, и Томилин оценил это: оставили все, как есть, чтобы представить общую картину аварии.
Комдив присел у пролома в носовой части амфибии и внимательно смотрел внутрь.
— Так в чем, собственно, причина? — спросил он, повернувшись к Томилину.
— Для меня уже все ясно! — вместо Томилина ответил Кучеров, распустив галстук.
— Вы знаете, на чем они взвешивали перед сборкой отдельные части и детали этого сооружения? На амбарных весах с местной мельницы! С точностью плюс-минус полпуда! Вот и результат. Да вы сами смотрите: приборная доска должна весить по проекту три кило, а здесь даже по виду все десять. Верхние крылья рассчитаны на сто килограммов, а здесь, я убежден, гораздо больше! По килограммчику набрали — с разных мест — вот лодка и весит вместо положенных шестисот целую тонну. А движочек-то и не тянет.
