Комдив потрогал ладонью обшивку, быстро спросил:
— Думаете, перетяжелили? В этом причина?
Томилин молчал, хотя Коняев пытливо поглядывал на него, ожидая ответа. В разговор опять вмешался Кучеров. Полистав свой блокнот с записями, он уверенно заявил:
— Это следствие технологической безграмотности, товарищ комдив! А причина заложена в самом сыром, недоработанном, можно сказать, наивном проекте. Я не понимаю, куда смотрели работники ЦАГИ, но лично мне уже совершенно ясно, что товарищем Щепкиным и его шумным коллегой… Дядькин, кажется, его фамилия?
— Теткин, — уточнил Коняев невозмутимо.
— Да, да, — поправился Кучеров. — Совершенно верно. Так вот, этими уважаемыми товарищами избрана явно нелепая схема сего летательного аппарата. Попытка добиться того, чтобы у них была не просто летающая морская лодка, но именно амфибия, комбинация гидроплана и сухопутного самолета, привела к громоздкой конфигурации фюзеляжа. Совершенно неточно определено место расположения реданного уступа — отсюда ее неустойчивость. Впрочем, к чему лишние слова? В моей записке я представлю совершенно точные расчеты. Язык цифр, мне кажется, неопровержим!
— Ладно, — спокойно согласился Коняев. — Но почему все-таки самолет упал? И именно так, что весь перед вдрызг? До взлета шло все вполне нормально.
— Этот самолет взлететь не мог, — сказал Кучеров. — И хвала аллаху, что испытывать его начали на водах. Если бы на суше, мы бы с вами сейчас имели два красных гроба…
Коняев поправил рубашку-апаш так, будто гимнастерку хотел загнать под ремень, пригладил хохолок жесткой ладонью и уставился на Кучерова так, словно ожидал приговор самому себе:
— А чему вы, собственно говоря, радуетесь, товарищ профессор? Я же не дурак, чую — в большом вы удовольствии! С чего бы это, а?
Кучеров смешался было на миг, но тотчас же с вызовом задрал бородку и загремел:
— Да! Я радуюсь! Потому что это жестокий, но яркий урок! Для всех нас! Ибо и я, и Юлий Викторович — мы предупреждали!
— Ладно, ладно, — пробурчал, вздохнув, Коняев. — Предупреждать — это мы научились. Дело не в этом. Армии и флоту нужна такая машина. А теперь так выходит, что ее нет. И даже в чертеже не было? Как же так?
— Чертить можно по-разному, — довольно хмыкнул Кучеров. — Проекты созидать тоже.
Он мельком глянул на Томилина. Тот стоял по-прежнему в стороне, отрешенно смотрел на беленую стенку цеха, будто и не слышал разговора. На стене оставались полузатертые, черные колонки цифр от мелка. Он присмотрелся и о удивлением разобрал, что это просто школьная таблица умножения.
— Ликбезничают здесь, — пояснил Коняев.
— Ну, вот видите, — невесело вздохнул Кучеров. — И в таких условиях, в таком месте, такими руками — и самолет! Здесь телегу строить и то глупо, — подвел итог Кучеров.
— А где — не глупо? — встрепенулся комдив.
— Да вот хотя бы в КБ у Юлия Викторовича! — охотно подсказал Кучеров. — Превосходно оборудованное предприятие. Высочайшая точность. Концентрация мозговых усилий. Европейский класс! Пожалуй, даже эту колымагу можно было бы там довести до ума. Естественно, отстранив здешних недоучек и тщательным образом пересмотрев проект.
— Юлий Викторович! Каково ваше мнение? — уже решительно подступил к Томилину Коняев.
Тот долго рылся в карманах, вынул кисет, набил трубку, походил по цеху.
— Мне бы хотелось еще раз осмотреть машину, — наконец спокойно сказал он. — Подумаю, Никита Иванович! Побуду здесь, как говорится, «тет-а-тет». К вечеру дам точный ответ.
Кучеров недовольно засопел, удивленно посмотрел на Томилина. Что это с ним? Кажется, он, Кучеров, сделал все, чтобы подготовить быстрый и ясный ответ. Машину надо немедленно брать в свои руки, это и ежу ясно.
— Вам виднее, — согласился Коняев и пошел к выходу.
— Оставьте меня пока, — попросил Томилин Кучерова.
Тот, недоуменно пожав плечами, грузно потопал вслед за Коняевым.
Томилин тронул пальцами известку на стене, испещренную кривыми цифрами. Таблица умножения. Наивная, как взгляд ребенка. Как же они здесь собирали самолет? Он присел на ящик и посидел минут десять, погрузившись в глубокое раздумье. Потом медленно, как бы нехотя, снял шляпу, белоснежный кургузый пиджачок, аккуратно сложил одежду на верстаке. Засучил рукава, выдвинул инструментальный ящик, оглядел ножовки, отвертки, молотки, выбрал инструменты по руке, стал на колени и подлез под днище лодки, внимательно оглядел его, выбрался, поплевал на ладони.
Когда, удивленный скрежетом и стуком в цеху, часовой заглянул в воротца, главный приезжий спец, в расстегнутой рубахе, с всклокоченными волосами, зажав в зубах трубку, с треском отдирал щипцами обшивку, выдергивал оцинкованные гвозди и шурупы, швырял матерчато-фанерные обрывки на пол, разворачивал сверху ломом фюзеляж, вышибал кницы, пилил ножовкой стрингеры. Дерево поддавалось трудно, обшивка лопалась с хрустом. Казалось, что Томилин в ярости разносит уцелевшую часть фюзеляжа, довершая разгром, начатый аварией. Часовой уже хотел было бить тревогу, но потом понял, что Томилин намеренно «раздевает» самолет, обнажая часть каркаса, и внимательнейшим образом разглядывает каждый обломок и брусок.
7
— И черт с ними, с этими Селезнями, Данечка! — сидя на крыльце особняка и прижавшись к мужу плечом, говорила нарочито беззаботно Маняша. — Ну, пожили — и хватит. Не вышло у тебя, так и что ж! Не каждому же такая умственность дана! Довольно тебе самого себя в три кнута хлестать, без передыху гнать и гнать. Поедем до Севастополя, до человеческой службы. Там тебя никто не посмеет унижать, перед тобой свой чин показывать. Твое дело какое, Дань? Пилотское! Вот и будешь ты опять летать. Да и для ребеночка морской воздух будет очень полезный, фрукты южные, виноград…
Щепкин недовольно морщился, но помалкивал: понимал, что утешает. Коля Теткин сидел на веревочных качелях и, уныло свесив босые ноги, вздыхал. Солнце уже плавилось на закате, красило крыши Селезней золотом. Волга просвечивала сквозь береговые ивы — темная и покойная.
— А Томилин этот, — продолжала журчать Маняша, — нехороший он, крученый…
— Не хватало мне еще бабьи байки слушать! Помолчи! — недовольно огрызнулся Щепкин.
— Ты бы сходил, Колюня, в цех, поглядел, что там, а? — вздохнула Маняша.
— Не пойду я туда, — глухо ответил Теткин. — Я человек невыдержанный, Марья Степановна, и за себя поручиться не могу. Вот как вижу этого профессора, так рука сама собой к полену тянется…
…Томилин между тем, присев, пригляделся, сильными ударами выбил через отверстие в днище коробчатую реданную «доску». С трудом переводя дыхание, поднял деталь, тяжелую, как из чугуна, от напитавшейся влаги, перенес на верстак. Приглядевшись, слегка стукнул молотком. «Доска» распалась, половины ее соединяли только древесные волокна. То, что она расколота поперек, Томилин уже догадывался по характеру разрушений, но ему нужно было убедиться в этом. На набухшем от воды дереве еле заметную трещину обнаружить было трудно. Но он предвидел ее и, убедившись в ее реальности, понимающе усмехнулся. Если бы Бадоян с перепугу не запретил Щепкину даже подходить к машине, тот и сам, наверное, уже разобрался бы. По расчету, реданная «доска» должна работать на двух опорах. При взлете и посадке именно на нее обрушивалась вся нагрузка. Видимо, когда Щепкин разгонял лодку на взлет, двух-трех крепких ударов о волну хватило для того, чтобы доска треснула и сместилась назад. А когда самолет встал «на попа», она снова осела в своих гнездах. Вот почему она и казалась целехонькой.
Томилин сбросил ее на кирпичный пол, грязный и взмокший, уселся на верстак, потянулся к кувшину с квасом, громко булькая, жадно пил. Плечи болели, нестерпимо ныли ободранные в кровь пальцы. На полу горой громоздились ошметки обшивки. От всей передней части амфибии почти ничего не уцелело.
Юлий Викторович довольно насвистывал, покусывая черенок трубки. Все-таки есть порох в
