пороховницах, чутье его не подвело. Лодка была просчитана правильно. Ни Щепкин, ни Теткин, ни их консультанты из ЦАГИ не ошибались — ошиблись здешние мастера, которые не заметили в плотной древесине скрытого изъяна.
Юлий Викторович задумался. Чувство довольства своей дальновидностью проходило. Перед кем гордиться? И что теперь? Пока только он знает, что ничего особенного не случилось. Просто нужно более тщательно и качественно собирать реданную систему, весь фюзеляжный набор в передней части. Крепко надо греть «американца» Бадояна. Чтобы не кричал, что у них все на тип-топ, как на лучших заводах мира, а занимался бы делом. Но будет ли это дело — теперь зависит только от него.
Еще вчера Кучеров сказал, криво усмехаясь:
— За меня не беспокойся… Машинку останется только упаковать в коробочку и бантиком перевязать! Никто и не пикнет. Еще и благодарны нам будут — спасли, мол, лодчонку!
Если он, Томилин, сейчас скажет всем, что машину можно довести до ума только в его КБ, кто возразит? Про заводской брак можно и промолчать, мало ли от чего могла треснуть доска. Да, впрочем, о чем он? Одного его слова будет достаточно. И, если честно, разве нет у него этого томительного и радостного желания — чуть-чуть подработать конструкцию, изменить слегка компоновку приборов, словом, навести тот изящный лоск, что придаст амфибии внешне более элегантный вид, и тогда это будет то, чего все ждут от него: из нелепой фанерной коробки он, Томилин, за немыслимо короткий срок дает новую машину. Самоделка каких-то безымянных чудаков превращается в настоящий боевой самолет. И в его, Томилина, триумф… Что касается расчетов, Кучеров достаточно опытен, чтобы навести туману. Но что из этого последует? Юлий Викторович подошел к ведру с водой, долго смотрел на свое отражение. Из зеркального пятачка воды на него смотрело мокрое от пота, измученное лицо.
Он ударил ладонью по отражению, начал плескать в саднящее лицо. Болезненно поморщился: не виляй, Юлий, прекрасно ты знаешь, что из этого последует! Щепкину как конструктору — конец. И будет это подлость, потому что машина у них уже есть, скверно собранная, но настоящая, их машина. В том шубинском зерне, которое они бережно и любовно взрастили.
Так что же выходит? Сам-то он и впрямь ни на что самостоятельное не способен? И Юлий Викторович, расхаживая по цеху, покашливал, нервно грыз трубку, снова пил квас из запотевшего жбана, косился на тень часового, падавшую из ворот на пол цеха, думал-думал, горько и иронично, стараясь прийти к какому-то определенному решению. Вот оно как повернулось, Юлий! Вот как!
Сегодня, сейчас, вот здесь решается, наверное, самое главное. Если он заберет машину, то это и будет окончательный приговор самому себе. Вот здесь, в этом примитивном цеху, раз и навсегда он признается в том, что горше любой муки: да, его опередили другие…
Когда часовой еще раз заглянул в цех, то увидел Томилина сидящим у верстака. Тот что-то лихорадочно писал в толстом блокноте, то и дело выдирая из него листки и аккуратно складывая их отдельной стопкой. Лицо усталое, серое, на лопатках под рубашкой подсыхают пятна пота, шляпа свалилась на пол, но он этого не замечал.
Красноармеец с сожалением посмотрел на обглоданный скелет самолета и тихонько вышел.
Скоро с Волги, с полотенцем через плечо, пришел комдив Коняев.
— Ну как, Юлий Викторович? — спросил он, напряженно глядя на Томилина.
Тот быстро поднял пиджак, не глядя набросил его на плечи, взял стопку исписанных листков, разгладил их загорелой рукой и глухо сказал:
— Передайте это товарищу Щепкину. Тут кое-какие мои соображения на сей счет. Так, мелочи…
— А причина аварии?
— Я там все объяснил. К конструкции причина не имеет никакого отношения.
— Значит, машина будет? — Коняев даже задохнулся от волнения.
— Почему будет? Она есть! — усмехнулся Томилин. — Их победа!..
— Ну, так пойдемте к ним, — Коняев жадно впился в записи.
— Нет, нет… Я… пройдусь. Устал, знаете…
Он побрел из цеха, подволакивая ногу, как раненая собака…
Уехал из Селезней Томилин в ту же ночь, ни с кем не простившись. Коняеву сказали, что Юлий Викторович нанял подводу до разъезда, там взял билет на первый проходящий поезд. Комдиву передали листок, вырванный из блокнота, на котором Томилин бегущим, размашистым почерком просил руководство «Авиатреста» освободить его от обязанностей руководителя КБ по личным обстоятельствам…
В конце августа новую амфибию подготовили к отправке в Ленинград на летно-испытательную морскую станцию, но от Коняева пришло распоряжение проверить самолет на месте, чтобы не терять времени.
Вместе с государственной комиссией в Селезни приехал пилот. Он, хохоча, ввалился в комнату к Щепкиным, Даниил Семенович просто опешил от неожиданности — это был Свентицкий.
Леон оставался Леоном. Время, казалось, для него остановилось. Он по-прежнему был жизнерадостным, энергичным, веселым. Смеясь, рассказывал о своем не очень удачном опыте командования истребительной эскадрильей под Киевом. Другой бы расстроился, а этому все нипочем.
С той поры его носило по всей стране. Он почти постоянно числился в резерве, и обычно его бросали на разовые задания.
— Понимаешь, мон шер! — рассказывал он Щепкину, аккуратно подкручивая свои щегольские смоляные усики маникюрными ножничками. — Такая жизнь как рая по мне! Сегодня я в Термезе урюк кушаю, ишаков слушаю, а через месячишко у чукчей меня вырезкой из филейной части моржа угощают! В бубны бьют вокруг чума, дабы усладить мой тонкий, как тебе известно, музыкальный слух!
Нижние Селезни Леон буквально потряс, когда вывесил на улице свой обтянутый ярко-красным шелком комбинезон, на спине которого была изображена полосатая рожа оскалившего клыки тигра и иностранными буквами было начертано: «Патэ-Синема».
Это был подарок от французской кинофирмы, который он получил за трюковый пилотаж на аэродроме в По.
— А что ты там делал? — удивился Щепкин.
— Да так, — нехотя отозвался Свентицкий. — Французы предложили нам закупить партию истребителей. Рухлядь и старье подкрашенное хотели подсунуть. Нужно было проверить! А киношники там какую-то ленту крутили. Я и не знал, что они меня снимают!.. Недавно «фармана»-шестидесятого в Москву припер, Даня! — подытожил свой рассказ Леон. — Такой громадный — ну что твой собор Василия Блаженного, только колоколов на нем и не хватает!
Испытания решили производить на том месте, где упала амфибия. Поставили палатку-шатер для членов комиссии. Бадоян организовал заправку горючим, завез столы, весы. Но Свентицкий отказался начинать испытания на водах.
— Нет, милейший Данюша! — полушутя, но решительно сказал он. — Начнем с суши, поглядим, как твое земноводное по земле ползает, а потом и нырнем!
Щепкин насторожился: понял, что Леон стелить соломку не собирается, а будет принимать машину по всем правилам.
С выпущенным шасси амфибия на земле казалась слишком прижатой к поверхности, брюхатой и неуклюжей.
Таким серьезным и деятельным Щепкин еще не видел Свентицкого. Куда подевалась ленивая благодушная ухмылочка, иронические шуточки! Даже глаза у него стали холодными, цепкими, мгновенно замечающими каждую мелочь. Он особенно не придирался, но Щепкину сказал строго:
— Извини, но я достаточно насмотрелся, как на новых самолетах мальчики, поверив конструкторам, колотятся! У меня есть своя железная программа. Не сбивай и не торопи!
Каждый день начинался со взвешивания. На весы ставили ведра с бензином, отвешивали масло, на вертлюг вместо будущего пулемета насаживали металлическую планку. И так изо дня в день… Всех сжигало нетерпение — полетит самолет или нет.
И все же первый взлет произошел быстрее, чем последующие. Это случилось утром. Травяное поле под Волгой было в росе, блестело, и от росы лоснились и блестели черные покрышки небольших, широко расставленных колес, на которые опиралась лодка.
