— А натюрмортик-то ничего себе.
— Какой натюрмортик?
— Ты небось на художницу загляделся? Девушка с косой прошла.
— Так уж и с косой. У больницы репутация хорошая, да и Толик вроде бы на тот свет не собирается, с чего бы Смерти болтаться по коридорам, да еще и с натюрмортом в придачу к косе?
Что за юмор дурацкий, сказала я, коса была не сельскохозяйственное орудие, а девичья краса. Тут возлюбленный мой пошел покурить и, вернувшись, спросил, знаю ли я, что было прежде в больнице имени Коняшина?
— Нет, — отвечала я.
— Тут было училище для будущих учительниц церковноприходских школ. Воспитанницы, кроме всего прочего, посещали классы рисования и живописи.
Вышел врач, сообщил, что Толика оставляют в больнице, велел завтра прийти жене, принести его паспорт.
— Она мне не жена, — произнес Толик из кабинета. — Паспорт был в бумажнике. Бумажника нет.
— Жена придет, — сказал Студенников.
— У него глаз цел? — спросила я. — Что мы ей скажем?
— Бумажника нет, — продолжал Толик, — и получки нет.
— Глаз цел, голова цела, жить будет. Скажите — сотрясение мозга, возможно, ушиб мозга, полежит недели две, заодно и за глазом приглядим.
— Надо около кафе в урне посмотреть! — взволновался вдруг Толик, которого конвоировала сестра. — Вдруг они в урну паспорт выкинули? Зачем им документ? Хватит и денег.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал Студенников. — Не волнуйтесь. Все хорошо.
— В снегу лежал, — пояснил Толик сестре. — Помню плохо. Они закурить просили. А я не курю. Я только пью и пою.
Мы вышли не в ту дверь, оказались во дворе.
Объяла нас тишина зимнего сада.
Студенников уверенно двинулся в глубину дерев наискосок по вытоптанной тропке. Я замешкалась у дома, увидев два могильных креста и прочтя на одном из них: «К. П. Победоносцев». Догнав Студенникова, я спросила:
— Какой это Победоносцев? Сатрап?
— Для чего епархиальным воспитанницам сатрап, сама подумай? Благодетель, само собой. Иди, иди, луч света в темном царстве, не сходи с тропки, снег глубокий, ножки промочишь.
Над нами сияли звезды, которых ни до, ни после не бывало над моей головою.
Мы вышли к церкви, стоящей перед пропитанным тишиною и обведенным оградою кладбищем.
— Где это мы?
— Мы в Новодевичьем монастыре возле Новодевичьего кладбища.
— Разве это не в Москве?
— Проспект-то Московский. Значит, и Новодевичий монастырь на своем месте. Теперь тут какой-то НИИ.
Сперва оказались мы у могилы Некрасова, потом с величайшим удивлением увидела я место упокоения любимейшего моего поэта — Федора Ивановича Тютчева.
К одному из деревьев прислонен был холст с натюрмортом, виденный мною в Коняшинской больнице. Я взяла было его в руки (в правом нижнем углу аккуратно выведена была подпись: «Т. Романовская», но тут же поставила на место, боясь, что разгневается на меня привидение маленькой девушки в темно-синем платье да белом переднике до полу, невесть зачем бродящее по задворкам чужой эпохи лунной зимней ночью.
— Надо же, спичек нет.
Я сунула руку в карман и достала прихваченный мной из будущего спичечный коробок, выпускаемый в не ведомом никому городе Пинске. На спичечной картинке то ли ехал, то ли медитировал в оазисе под пальмами печальный мусульманин на верблюде. Воздух был свеж, возлюбленный мой закурил, привычно сложив руки лодочкой, чтобы защитить коробок от ветра, и грошовая вспышка света на миг осветила его лицо.
Закуривая, он поднял на меня глаза.
— «И бездна нам обнажена, — прочла я, охрипнув внезапно, — с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами».
Он не спросил, что я читаю. Но полыхнуло тьмою, бездна и впрямь обнажилась, всасывая и вопия, в намоленном, позабытом-позаброшенном святом месте. Я ждала: вот сейчас он обнимет меня, а я паду ему на грудь.
Чиркнуло по небу, затрепетало, засияло.
— Мать честная! — воскликнул Студенников. — Северное сияние! Вот чудо природы! Раза два в столетие на здешних широте с долготою умы смущает.
Я шла за ним, кладбище заканчивалось, Студенников остановился еще раз, снова закурил, спички гасли, те самые три спички, зажженные ночью одна за другой, и в их слабом детском свете я прочла на укутанном забвением и снегом черном могильном камне со сломанным навершием фамилию любимого с детства — самого любимого, может быть, — художника. Рядом с ним спала вечным сном его жена. Царевна Лебедь, певица Надежда Забела-Врубель. А мальчик, их крохотный сын с заячьей губой, умерший младенцем, смотрящий на полуравнодушных экскурсантов с врубелевского портрета? Его с ними не было.
Мы обходили заснеженное каре ограды, обелисков, дерев; некоторые обелиски напоминали верстовые столбы с солнечными часами. Через разлом в решетке мы вышли на улицу. Справа светились фонари Московского проспекта.
Румынки мои полны были снега, я потеряла рукавички, меня била дрожь.
— Бедная моя почтальонша, я тебя заморожу, подлец этакий, старый гуляка, ты заболеешь, не дай Бог. Пошли ко мне, обсушишься, потом я тебя на каком-нибудь заплутавшем пустопорожнем трейлере до дома доставлю, а сам пойду к невенчанной жене Толика, обнадежу ее, Наумов небось ее уже откачал.
— Московские ворота! Триумфальная арка! Ты читал «Триумфальную арку» Ремарка?
Конечно же, он не читал.
— А я помню проспект без Московских ворот. Их ведь снесли до войны, а в начале шестидесятых восстановили. Помнишь?
— Нет, не помню. Я приезжий.
Я не успела спросить, откуда он приехал, потому что, взявшись за руки, мы побежали к Московским воротам, чтобы пройти под триумфальной аркой, — противоходом, поскольку победоносные войска по Забалканскому проспекту, герои Шипки, входили в город с другой стороны.
— Только не говори, что ты куришь сигареты «Шипка».
Ну, разумеется, покатившись со смеху, он достал из кармана своего темного элегантного осеннего пальтеца пачку «Шипки».
— Знаешь, наш штигличанский педагог Катонин возглавлял группу архитекторов, создавших проект, согласно которому Московские ворота надлежало восстановить при входе в Парк Победы.
— Парк Победы стоит на месте захоронения сожженных в крематории блокадных покойников, то есть стоит на пепле и костях.
— Не может быть. Откуда ты знаешь?
— Мне Косоуров рассказывал. Триумфальная арка, ведущая на кладбище?
— Что за охота тебе в такой чудесный вечер мне такие ужасы рассказывать?! — сказала я с досадою.
Но пугающими показались мне в этот миг связки скульптурных трофеев, хвала и слава, и страшными — суровые лица гениев Московских ворот.
— Как они смотрят… как поверженные демоны…
В жилище Студенникова было уютно, тихо, он затопил не замеченный мною прежде притаившийся за маленькой ширмою камин, веселое пламя плясало по угольным брикетам, качались под потолком
