В начале третьего письма говорится об одной из моих книг, которую Милена высоко оценила. Далее она продолжает (на чешском языке):
«Я потратила много дней и ночей, чтобы ответить на ваше письмо. Вы спрашиваете, как это Франк боится любви и не боится жизни. Но мне кажется, что дело обстоит совсем по-другому. Для него жизнь – это совсем иное, чем для всех остальных. Деньги, рынок товаров, иностранная валюта, пишущая машинка являются для него в высшей степени мистическими вещами (на самом деле так оно и есть, но только мы этого не ощущаем). Для него все это – загадка, к которой он относится совсем иначе, чем мы. Разве в его работе есть что-либо отличающееся от обычного занятия? Для него вся канцелярия – кроме его собственных обязанностей – нечто таинственное и замечательное, словно паровоз для маленького ребенка. Он не понимает простейших вещей. Вы когда-нибудь ходили с ним на почту? Он ходит от окошка к окошку, с трудом находит нужное, платит и получает сдачу. Он пересчитывает деньги и видит, якобы ему дали лишнюю крону, возвращает ее служащей. Потом медленно отходит, снова пересчитывает сдачу и уже перед выходом понимает, что крона, которую он отдал, не была лишней. Теперь мне приходится беспомощно стоять возле него. Он переминается с ноги на ногу и думает, как ему поступить. Возвращаться сложно – рядом с окошечком много народу. «Ладно уж», – говорю я. Он смотрит на меня с ужасом. Как можно не обращать на это внимание? Он страдает не из-за кроны. Это – незначительная потеря. Но как можно было допустить такое? Он долго говорит об этом, выражая недовольство. И похожие случаи повторяются в каждом магазине, в каждом ресторане, перед каждым нищим. Однажды он подал нищенке две кроны и захотел, чтобы она вернула ему одну. Она ответила, что у нее нет сдачи. Мы простояли там долгих две минуты, думая, как уладить ситуацию. В конце концов он смирился с тем, что подал ей две кроны. Но чувствовалось, что он был раздражен. И этот же самый человек без колебаний, с энтузиазмом, полный счастья, однажды дал мне двадцать тысяч крон. Но если бы я попросила двадцать тысяч и одну крону, и мы должны были бы разменивать деньги и не знали, где это сделать, тогда он бы был очень озабочен из-за этой лишней кроны. Его стесненность в отношении денег – почти такая же, как и стесненность в отношении женщин. Такие же страхи он испытывает у себя на работе. Однажды я телеграфировала ему, звонила, писала, умоляла именем Господа приехать ко мне на день. В тот момент это было для меня необходимо. Я заклинала и порицала его. Оказалось, что он не спал ночи напролет, мучил себя, писал самоуничижительные письма, но не приехал. Почему? Потому что не мог отпроситься на несколько дней. Он не мог сказать директору – тому самому директору, которого обожал до глубины души (на полном серьезе!) за то, что он умеет быстро печатать на машинке. Он написал целое письмо о том, что никак не мог придумать тот или иной повод, чтобы отпроситься. Он писал с ужасом: «Как можно лгать? Солгать директору? Это немыслимо». Когда его спрашиваешь, за что он любил свою первую невесту, он отвечает: «Она умела хорошо работать»[37]. При этом его лицо начинает излучать явное уважение. О нет, весь этот мир был и остается таинственным для него. Мистической загадкой. Есть вещи, на которые он не способен, а относится к ним с уважением, потому что они «приносят результат». Когда я говорила ему о своем муже, который бывает неверен мне по сто раз в год и словно околдовал чарами меня и многих других женщин, на его лице было написано такое же почтение, как тогда, когда он говорил о своем директоре, умеющем так быстро печатать и поэтому являющемся замечательным человеком, или о своей невесте как о «умеющей хорошо работать». Все это ему несвойственно. Человек, быстро печатающий на машинке или имеющий четыре любовницы, непонятен для него так же, как непонятна монетка в одну крону, оставленная на почте или в руках попрошайки. Ему непонятны эти вещи, поскольку они живые. Но Франк не может жить. У него нет способности к жизни. Он никогда не поправится. Франк скоро умрет.
Мы приспособлены к жизни благодаря тому, что находим убежище во лжи, в слепоте, энтузиазме, оптимизме, в тех или иных убеждениях, в пессимизме и других подобных вещах. Но он не может скрыться ни в одном убежище. Он абсолютно не приспособлен к жизни, так же как не способен пить. У него нет ни малейшего прикрытия. Поэтому он открыт всему, от чего мы защищены. Он словно нагой среди множества одетых людей. Все, что он может сказать, – это то, что он сам, а также все, что его окружает, не может быть названо правдой. Более того, такое предопределенное состояние бытия внутри его и для него, лишенное всей своей отделки, поможет ему изменить жизнь – в направлении счастья или несчастья, не важно. И его аскетизм в то же время – какой-то негероический, но благодаря этому обстоятельству он становится все более и более возвышенным. Весь «героизм» – это ложь и трусость. Тот, кто прибегает к аскетизму как к средству достижения конца, не ведет нормального человеческого существования; истинное бытие наступает тогда, когда человек приходит к аскетизму посредством ясности своего видения, чистоты и неспособности к компромиссу.
Бывают очень умные люди, которые не желают идти ни на какие компромиссы. Но они надевают розовые очки и видят все в другом свете. Поэтому им не нужны компромиссы. Они могут быстро печатать и иметь женщин. Он остается в стороне от всего этого и смотрит на это с изумлением, в том числе на пишущую машинку и на женщин, и одинаково на все удивляется. Он никогда не поймет этих вещей.
Его книги удивительны. Сам он еще более удивителен…
Очень благодарна вам за все. Смогу я обратиться к вам, когда вернусь в Прагу?
С наилучшими пожеланиями.
Всего самого доброго».
Следующее, недатированное письмо представляет собой крик отчаяния. Милена получила письмо Кафки из санатория в Татрах, в котором он писал о том, что порывает с ней отношения. Она цитирует из написанного ей: «Не пишите, и нам не стоит больше видеться».
Причина этого очевидна. Милена была готова сойтись с Кафкой, но не хотела покинуть своего мужа для того, чтобы постоянно жить с Кафкой. Кафка отказывался от этого суррогата брака, поскольку он рассматривал брак как священный венец жизни и считал, что брак – это общая судьба для всех – для мужа, жены и детей. Кафка ожидал необычного, чуда. Только чудо могло его спасти. Позже он увидел надежду в Доре Димант. Но Милена с ее земным характером не могла принести ему желаемого, несмотря на ее попытки. «Виновата я или нет?» – спросила она меня в полном отчаяния письме, в котором было так много неразборчивых строчек. Она хотела, чтобы я ответил: неужели она – лишь одна из тех женщин, которые не могут спасти Франца.
Вот это письмо:
«Дорогой доктор!
Простите меня за то, что пишу на немецком. Может быть, вы достаточно владеете чешским, чтобы понять меня. Я просто не знаю, что делать, – мой разум больше не может воспринимать никаких впечатлений, формировать какие-либо мысли. Я ничего не сознаю, ничего не чувствую. Мне кажется, что в эти последние месяцы со мной произошло нечто ужасное, но я этого не ощущаю. Я вообще немного знаю о мире. Я только чувствую, что могу покончить с собой, если допущу до моего сознания то ужасное, что лежит вне его.
Я могла бы рассказать вам, как и почему это произошло, могла бы рассказать вам о себе и о моей жизни. Я держу в руках письмо Франка из Татр – убийственную мольбу – и вижу строчки: «Не пишите, и нам не стоит больше видеться. Прошу исполнить мою просьбу. Только так я смогу выжить». Я не отваживаюсь написать ему ни одного слова, не могу задать ни одного вопроса. Я даже не знаю, что хотела бы спросить у вас. Я даже не знаю, что хотела бы выяснить. У меня такое ощущение, словно виски вдавлены в мозг. Скажите мне просто одну вещь: виновата я или нет? Умоляю вас, ради Господа, не пишите мне успокоительных слов, не пишите, что никто не виноват, не нужно никакого психоанализа. Поверьте мне, я знаю все, о чем вы можете мне сказать. Я доверяю вам, Макс. Пожалуйста, поймите, чего я хочу. Я знаю, что представляет собой Франк. Я понимаю и вместе с тем не осознаю, что произошло, я на грани сумасшествия. Я пыталась действовать, жить, думать, правильно чувствовать, руководствоваться совестью, но все это было ошибочно. Конечно, я не знаю, можете ли вы понять меня. Я хочу понять, отношусь ли я к такому типу женщин, которые заставляли страдать Франка, и хотел ли он избавиться от страха передо мной. Была ли я виновата, или же дело в его натуре? Вы – единственный человек, который что-либо знает. Молю вас, ответьте мне абсолютно прямо, напишите правду, даже грубую правду – все, что вы думаете на самом деле. (Подчеркнуто тремя линиями.) Я буду вам очень благодарна, если вы мне ответите. Для меня это будет очень важно. Кроме того, не могли бы вы дать мне знать, как он? Я ничего не слышала о нем уже несколько месяцев. (Подчеркнуто двумя линиями.) Мой адрес: М. К., Вена VIII, почтамт
