65, Бенногассе. Простите меня, я не могу переписать и перечитать это письмо. Благодарю вас.
Следующее письмо написано в более спокойном тоне. В нем чувствуется уравновешенность, но очень велико внутреннее напряжение. Вот текст этого письма:
«Спасибо вам за вашу доброту. Я вновь способна мыслить. Это не означает, что мне стало лучше. Вы можете быть абсолютно уверены в том, что я не буду писать Франку. Как я смогу это сделать! Если это правда, что каждый человек должен выполнить свою земную задачу, то в отношении Франка я не выполнила этой задачи. Как могу я быть такой нескромной, если не в состоянии помочь ему?
Я знаю, какой ужас он испытывает. Этот ужас существовал до того, как он встретил меня. За четыре дня, которые Франк был со мной, он потерял этот страх. Мы смеялись над этим страхом. Я точно знаю, что нет такого санатория, где он мог бы излечиться. Ему никогда не станет лучше, до тех пор, пока в нем живет этот страх. И нет в природе такой силы, которая могла бы одолеть этот ужас, поскольку он неподвластен никакому убеждению.
Этот ужас относится не только ко мне. Франк с ужасом относился ко всему, что было лишено стыда, например к человеческому телу. Плоть для него была слишком откровенна; он не мог на нее смотреть. В то время я могла рассеять его страхи. Когда его охватывал ужас, он смотрел в мои глаза, и мы затихали на некоторое время; наши ноги немели, а дыхание прерывалось – и вскоре все проходило. Не требовалось ни малейшего напряжения; все было просто и ясно. Я, например, выводила его гулять по холмам в окрестностях Вены; я шла впереди, потому что он двигался очень медленно – тяжело ступал вслед за мной, и когда я закрывала глаза, то могла представить себе его белую рубашку и загорелую шею, усилия, с которыми он двигался вперед. Он гулял дни напролет, вверх и вниз по холмам, на солнцепеке; и ни разу не кашлянул. Он поглощал страшное количество пищи и спал как убитый; он был нормально здоров, и в течение тех дней его болезнь казалась нам легкой простудой. Если бы я поехала с ним в Прагу в те дни, я осталась бы для него той, кем была. Но я слишком глубоко вросла в эту почву, беспросветно увязла в ней по колено. Я не могу оставить своего мужа, возможно, я слишком женственна и слаба, чтобы отдаться другой жизни, которая, я знаю, будет строго аскетична. Но вместе с тем во мне живет неугасимое и дразнящее желание другой жизни, от которой я ушла и, возможно, буду уходить всегда, – жизни с ребенком, жизни душа в душу. И возможно, эта слабость одержит победу над всем, что у меня есть, – любовью, желанием летать, способностью восхищаться – над всей моей жизнью. Вы знаете – что бы об этом ни сказали, будет одна только ложь. То, что сказала я, – наименьшая ложь. Но все равно уже поздно. И вот моя внутренняя борьба вышла на поверхность, и это испугало его. Потому что именно с этим он боролся всю жизнь, только с другой стороны. Со мной он должен был обрести спокойствие. Но это преследовало его даже со мной. Против моей воли. Я знала, что скоро должно было произойти то, на что нельзя было бы закрыть глаза. Я была слишком слаба, чтобы совершить единственный шаг, который – я знала это – помог бы ему. В этом моя вина. И вы об этом знаете. То, что вы называете ненормальностью у Франка, является его основной чертой. Женщины, которые были с ним в прошлом, были обычными и не могли жить иначе, чем просто как женщины. Я считаю, что все мы больны, а он – единственный человек, который правильно видит и чувствует, единственная чистая натура. Я знаю, что он сопротивляется не жизни, а только определенному образу ее. Если бы я осталась с ним, он был бы счастлив со мной. Но только сейчас я это поняла. В то же время я – обычная женщина, как и все земные женщины, маленькая женская особь, ограниченная инстинктами. Отсюда его ужас. Мог ли этот человек что-либо неправильно чувствовать? Он знает о мире в десять тысяч раз больше, чем все остальные люди на свете. Этот ужас понятен. И вы ошибаетесь: Франк не напишет мне о своем согласии. Он ничего не сможет мне написать. У него не найдется ни единого слова, чтобы сказать мне об этом ужасе. Я знаю, что он любит меня. Он слишком хорош и чист, чтобы перестать меня любить. Если бы это произошло, он почувствовал бы себя виноватым. Он всегда считает себя виноватым и бессильным. И нет другого такого человека во всем мире, который так безудержно стремился бы к совершенству, чистоте, правде. Я чувствую всем моим существом, что это так. Только не могу достаточно полно это осознать. Когда это придет, будет страшно. Я мечусь по улицам, сижу у окна всю ночь напролет; очень часто я чувствую, что мои мысли искрятся, будто нож о точильный камень, а сердце внутри словно подвешено на рыболовном крючке; вы представляете – на очень тонком маленьком рыболовном крючке, и он колет меня, и я ощущаю очень острую, режущую боль.
Что касается моего здоровья, то я уже потеряла все силы, и если что-то еще поддерживает меня, то это помимо моей воли. Но иногда у меня невольно появляется любовь к жизни. Недавно где-то на другом конце Вены я вдруг пошла через железнодорожные пути – вообразите себе вытянутые на многие мили рельсы, красные огни, локомотивы, виадуки, товарные поезда – все это напоминало жуткий черный организм. Я села неподалеку и почувствовала будто какое-то дыхание. Я подумала, что могу сойти с ума от горя, от страстно желаемой и страшной любви к жизни. Я одинока, словно немой, и если я говорю с вами так, а не иначе, то это потому, что слова извергаются из меня, вырываются против моей воли, потому что более я не могу молчать. Простите меня.
Я не буду писать Франку, не напишу ни строчки и не знаю, что из этого выйдет. Весной я поеду в Прагу и свяжусь с вами. И если вы будете время от времени мне писать, как у него дела, – я не могу отучить себя от привычки ходить каждый день на почту, – то я буду очень довольна.
Еще раз спасибо.
Еще одна просьба, довольно смешная. Мои переводы «Процесса», «Метаморфоз», «Кочегара», «Наблюдений» будут опубликованы Нейманом – издательство «Червень» (июнь [
Теперь я покончила с этим – в последние месяцы это разрушало мой разум и душу. Это было ужасно – работать над его книгами, но Нейман хочет от меня, чтобы я написала «несколько слов для чешской читательской публики». Господи, как я буду писать об этом для народа? Да у меня просто нет такой возможности. Не могли бы вы сделать это? Не знаю, могли бы вы не выражать политических взглядов – «Червень» коммунистический, но сами книги не тенденциозны. Нейман был бы очень рад опубликовать книгу, но на ней будет ваше имя, – не будет ли это вас беспокоить? Если нет, то я прошу вас написать несколько страниц – я переведу их и включу в предисловие. Я однажды прочитала одну вашу вещь – введение к Лафоргу – очень, очень хорошая работа. Хотите сделать это для меня? Я была бы так вам благодарна. Книга должна быть издана в наилучшем виде. Перевод сделан хорошо. И ваше введение непременно будет хорошим. Если у вас нет политических пристрастий, сделайте это для меня. Конечно, нужно написать что-нибудь содержательное для чешского читателя. Пишите будто не для публики, а для себя, словно то предисловие к Лафоргу. Когда вы пишете с любовью, то у вас получается очень искренне и проницательно. Хотелось бы, чтобы это было сделано как можно скорее. Макс, сделайте это, пожалуйста, для меня. Я очень хотела бы представить миру эту книгу настолько полно и хорошо, насколько это возможно. Я чувствую, что должна встать на защиту чего-то справедливого. Поэтому – пожалуйста.
Ничего не говорите Ф. Мы преподнесем ему сюрприз – хорошо? Может быть, это доставит ему некоторое удовольствие».
В переписке между мной и Миленой наступила долгая пауза. Не могу припомнить, была ли вскоре опубликована книга, переведенная Миленой, и каково было вступление. У меня не осталось ни экземпляров книги, ни вступления к ней. Другое вступление, упомянутое Миленой, относится к переводу «Пьеро» Жюля Лафорга, мы писали его вместе с Францем Блеем, оказавшим значительное влияние на Кафку и на раннюю поэзию Верфеля.
Привожу шестое письмо Милены:
«Дорогой мой доктор!
Простите меня за столь запоздалый ответ. Я в первый раз встала с постели только вчера. Мои легкие дошли до предела. Доктор дает мне лишь еще несколько месяцев, если я немедленно не поеду куда-нибудь. Тем не менее я собираюсь писать моему отцу.
Если он вышлет мне денег, я поеду, правда, пока не знаю куда. Однако вначале я, конечно, поеду в Прагу и свяжусь с вами, чтобы узнать что-либо определенное о Франке. Я снова напишу вам, когда приеду. Но, пожалуйста, очень вас прошу, ничего не говорите Ф. о моей болезни.
Не имею представления, когда появится книга – очевидно, зимой. Она будет опубликована К.Ст. Нейманом в издательстве «Борови» – «Borovy Publishers», в серии «Червеня», Стефенгассе, 37. Вероятно,
