пролетарскому происхождению!.. Ребята же народ впечатлительный. Нет, не стоило уважаемой Александре Витольдовне ставить его всем учителям в пример, пусть даже на его уроках тихо. Ещё не известно, какими настроениями и мыслями он делится с учениками. Особенно с теми, что толкутся в его хатке. Вон Виктор тянет руку, хочет что-то спросить, неужели про Ищенко?»
Нет, вопрос был другой – об очередях за хлебом. Его, видите ли, удивляет то, что в других местах нашей большой страны – от Балтийского моря до Тихого океана – всё есть и без очереди, так следует из газет и кинохроники. А здесь, в райцентровском селе, всегда чего-то не хватает – то хлеба, то гвоздей, то мыла, и об этом почему-то ни в местных газетах, ни в центральных совсем ничего не пишут.
И на лице Нины Николаевны возникло прежнее официально-непроницаемое выражение.
– Видите ли, – произнесла она, уже совсем успокоившись, – это наши временные трудности.
– Да и в прошлом году так же было, – возмущённо пробубнил Земцов. – Значит, не временные?
– А когда мы за Днестром жили, в украинском селе, – звонко сообщила всем рыжая Римма, – там то же самое…
– И в том селе, и у нас, – перебила её Нина Николаевна, – картина для всей нашей страны нетипичная. Исключение из правил.
– А почему мы – исключение? – обиделся Виктор.
– Это отдельный вопрос, Афанасьев. Задержись после урока, я объясню.
…В пустом классе они сидели друг против друга – учительница за столом, он за первой партой, и Нина Николаевна, понизив голос, растолковывала ему смысл лозунга, выдвинутого товарищем Сталиным: «Кадры решают всё». Получалось, что их райцентру с управленческими кадрами не повезло, оттого – перебои в поставках товаров. Вот произойдёт смена кадров, и всё изменится.
А ещё она посоветовала не обсуждать эту тему с ребятами («Могут неправильно понять») и, если возникнут вопросы, сразу обращаться к отцу. Но Виктор, глядя, как быстро шевелятся её губы и подпрыгивают брови, решил к отцу не обращаться, потому что был уверен – тот привычно отмахнется: «Вырастешь – поймёшь, а сейчас помалкивай в тряпочку».
Они, взрослые, все заодно, он теперь не сомневался.
Нина Николаевна уже встала, взяв со стола классный журнал и стопку тетрадей, когда её всё-таки настиг Витькин вопрос про Саньку Ищенко. Про то, почему нужно было его, Виктора, посылать в Пуркары, а не передать с Санькой записку, приглашающую отца в школу.
Нет, всё-таки она права: у этого мальчика не хватает гибкости, он не понимает простых вещей. Да-да, конечно, заторопилась Нина Николаевна, объясняя Виктору, можно было передать записку, но воспитательный эффект сильнее, если родителям от имени классного коллектива сообщает о поведении их сына ученик.
– К тому же лучший ученик класса! – с нажимом произнесла она, глядя на Афанасьева с насмешливой мстительностью. – Другое дело, что лучший ученик не справился с поручением, довёл отца Ищенко до бешенства.
– То есть я во всём виноват? – обескураженно ахнул Виктор.
– А кто же? Учись признавать свои ошибки.
И, прижав к пиджачку журнал с тетрадями, она, чеканя каблучками шаг, вышла из класса.
Домой Виктор брёл, пересекая овраг по мосту. Там он догнал рыжую Римму с Катей Петренко – они сбивали с перил снег, наблюдая, как он, серебрясь, сеется в провал оврага. Лица изумлённо-серьёзные, будто на их глазах, в результате эксперимента, совершается нечто невероятное. У Риммы сбилась набок меховая шапочка, у Кати сполз на плечи пуховый платок, обнажив гладко причёсанную голову с крендельком косичек сзади.
«Причесалась, как мама моя», – почему-то обрадовался Виктор. И тут же вздохнул. Он всю дорогу до моста думал о том, как ловко Нина Николаевна обвинила во всём его, хотя, конечно, знала: сама она виновата в первую очередь. Виктор даже хотел было сказать об этом Римме с Катей, но, взглянув на их лица, не решился.
…Вечером, сняв с полки «Дневник пионера…», он записал:
28 февраля 1953 года.
Витька улегся спать – угнездился, подбив подушку и натянув на голову одеяло, и уже засыпал, когда сквозь наплывающие впечатления дня пробилась к нему простая и ясная мысль: если Сталин не знает про поголовное враньё взрослых и очереди в их райцентре, значит, надо написать ему в Кремль письмо. И сразу всё изменится.
Ну почему, почему раньше не пришла ему в голову такая замечательная мысль?
От длинного дома с аистиным гнездом на крыше до учительской хатки в переулке две минуты ходьбы.
Невысокая женщина с энергичным выражением смуглого лица, жена Бессонова, выйдя со своего двора с хозяйственной сумкой в руках, свернула в переулок. Пройдя по крутому спуску к хатке, она шаркнула лёгкой дверью прихожей, сплетённой из камыша, окликнула мужа и, услышав его голос, перешагнула порог. Слева – печка-«буржуйка», справа у окна – стол и книжная полка, впереди вдоль стены топчан, над которым висит потёртый молдавский ковёр, маслянисто поблёскивающая двустволка, поблёкшие фотоснимки в металлических рамках.
Села. Табуретка возле печки была шатучей, это раздражало.
– Скрипучие табуретки хороши для незваных гостей, быстрее уйдут, – произнесла свою традиционную фразу Лучия Ивановна, насмехаясь то ли над собой, не раз уже повторявшей эти слова, то ли над своим мужем, не способным ни починить, ни выкинуть столь хлипкое сооружение. – С сегодняшнего дня у Алёши новая няня – Веруца, её мне наша соседка нашла. А я принесла тебе бельё, так что потерпи минуту моего присутствия.
Она повесила пальто на гвоздь и, распаковав сумку, велела мужу переместиться с топчана, где застала его лежавшим с книгой, на странный здесь, стоявший у стола, будто забредший из другой жизни и случайно задержавшийся, красивый стул с гнутой спинкой и такими же ножками.
Из-под топчана выбралась, мотая хвостом, рыжая Ласка, ткнулась носом в колени Лучии Ивановны.
– Ты, конечно, можешь меня презирать, называя мещанкой, не способной пренебречь общественным мнением, – говорила она, сорвав с топчана домотканое покрывало, меняя простыню и переходя время от времени с русского языка на французский. – Но, согласись, объяснить всему селу, почему муж живёт отдельно от жены, хотя и в двух минутах ходьбы, невозможно. Tu me comprenes?
Бессонов, приглаживая пятернёй зачёсанные назад волосы, следил за её быстрыми, резкими движениями и не торопился с ответом. Да она и не ждала его.
– А банальная история с влюбившейся в тебя семиклассницей была бы смеху подобна, если бы не последствия, которые не замедлят сказаться. Её родители, конечно, люди малообразованные, сами не сообразят, но найдутся советчики, научат, как окончательно испортить тебе и мне жизнь. Да и об этой petite fillette[3] говорят, что она не так проста, как кажется.
Сцепив руки на коленях, Бессонов смотрел в окно, за которым, в промежутке между отдёрнутыми занавесками, виден был плетённый из ивняка забор, а за ним горбатился узкий проулок, непроезжий из-за ухабистого, изрытого дождями спуска, и мотались на ветру ветки старой акации с прошлогодними стручками.
– Ну да, je comprene[4], ты сверхчеловек, тебе с твоих ницшеанских высот кажутся мелкими мои опасения, к тому же я перестала тебя интересовать как женщина, а про ton fils[5] ты, видимо, вспомнишь, когда он вырастет и сгодится тебе в товарищи по охоте – патронташ таскать.
Лучия Ивановна, запихивая подушку в свежую наволочку, продолжала напористо и быстро излагать мужу то, что она называла, не без самоиронии, но – убеждённо, окончательной правдой.
