– Щенков ждём?
– Ждём – надеемся.
Разговаривали по-молдавски.
– Говорят, неприятности у тебя?..
– А у кого их нет? – усмехнулся Бессонов. – Разве что у бездельников. Да и неприятности эти как туман над рекой – утром вот он, а солнце пригрело – и нет его.
– Хорошо бы так… А я к Стрымбану иду, утиную дробь обещал.
Была близка весенняя охота, и, поговорив о ней, Бессонов спросил, не его ли шлюпка – возле вербы.
– Моя. Племянник с лимана притащил – катером, на верёвке. Не знаю, что с ней делать: чинить- возиться некогда.
– Отдай.
– Кому?
– Да мальчишкам моим, рыбачкам, пусть возятся.
– Им самим не справиться. Разве ты поможешь.
– Помогу.
– Ну и нехай пользуются, я не против.
И, потолковав ещё о предстоящей охоте, разошлись. Как легко и просто оказалось осуществить ребячью мечту! Правда – пока её часть. А вот что с этой мечтой будет, если его, Бессонова, выгонят?
Он свернул в свой переулок, приостановился, засмотревшись на петлистое сверкание реки, чувствуя лицом тёплое дыхание неба. Вдруг вспомнились строчки: «…И российскую милую землю / узнаю я на том берегу». Нет, в 25-м, в Кишинёве, когда тринадцатилетнего Бессонова родители отвезли в русский лицей и он ходил на все концерты эмигранта Вертинского, эти строчки звучали иначе: «…горькую землю». И ещё одна песня запомнилась с голоса навсегда:
Как же он, Бессонов, устал сейчас от чужого и собственного «жужжанья»!.. Может, и в самом деле бросить всё, уйти? Хотя бы и – в егеря?!
Он уже подходил, спускаясь по переулку, к своей хатке, когда увидел во дворе, возле камышовых дверей две девичьи фигурки в расстёгнутых пальто, с ученическими портфелями. К одной из них Ласка тут же ткнулась в колени, энергично замотав хвостом, подставив висящие уши хорошо знакомым, быстрым и мягким рукам. Это были руки семиклассницы Елены Гнатюк.
Она склонилась над Лаской, бросив на учителя исподлобья взгляд, в котором был весь этот тёплый весенний день – с его высоким небом и ожиданием тревожных перемен.
За ней, сдвинув светлые бровки, стояла, внимательно всматриваясь в Бессонова голубыми глазами, шестиклассница Валентина Золотова. Её русые косы выбились из-под упавшего на плечи платка, гладко зачёсанная льняная голова отблёскивала на солнце, портфель же она держала обеими руками, беспокойно постукивая в него коленкой.
– Мы к вам пришли спросить, – произнесла она заготовленную фразу с ноткой некоторой торжественности, – что нужно сделать, чтобы вступить в вашу команду: дать какую-то клятву? – И, вздохнув, добавила: – Или вы принимаете только мальчишек?
Из влажных пойменных лесов и камышовых чащ наползают сумерки, скапливаются в узких переулках, размывая контуры домов, сгущаются в чуткую темь. Лампочками на столбах, в скрипучих жестяных колпаках, освещены лишь куски главной улицы – у клуба, у милиции да ещё у райкома партии, где свет не выключают даже днём.
Весенняя ночь обостряет слух, каждый шорох звучит как шёпот, отчётливо слышны шаги и голоса редких прохожих. Ночью то, что скрывает тьма, обнажает звук – делает скрытое видимым.
…В непроезжем переулке, круто сбегающем к реке, светилось окно учительской хатки – его квадрат падал на плетёный забор и растворённую калитку, навсегда застрявшую кривым углом во влажной земле. По давней привычке (ещё одна необъяснимая для всех странность) учитель не задёргивал занавески, и в окно хорошо просматривались керосиновая лампа с накинутым на стекло абажуром из розовой промокашки, подгоревшей по краям выреза, стопка тетрадей и склонённая над ними голова с зачёсанной назад шевелюрой.
Бессонов работал сосредоточенно – красным карандашом исправлял ошибки, ставил отметки, всякий раз педантично расписываясь, но временами задумывался, глядя в окно, где видел собственное отражение, откладывал красный карандаш и, взяв простой, хмурился, прислушиваясь к звучащей в нём самом мелодии, затем делал пометки в блокноте, лежавшем справа. Там, на листке в клетку, медленно возникали стихотворные строчки:
Закончив строфу, он всматривался в неё, повторяя про себя слова, сложившиеся в музыкальную фразу; очнувшись, отодвигал блокнот и, сменив карандаш, снимал из стопки ученическую тетрадь. Но минут через пять снова отвлекался. Слышались ему девчоночьи голоса Лены Гнатюк и Вали Золотовой, просившихся в его несуществующую
Поразительно, как молва додумала то, что создаётся вокруг него из мальчишечьих посещений. Только ведь не командует он ими!.. Просто разговаривает. Этим, пришедшим сегодня, девчонкам тоже нужен собеседник, их глаза и души в ожидании такого человека уже распахнуты. «Как утренние цветы», – подумал Бессонов и снова сменил карандаш, придвинув блокнот.
В стихосложение его бросало от случая к случаю: что-то тревожило, просилось наружу, стучало в виски мелодическим ритмом, как сегодня, в этот странный день, собравший в себе всё – признание Афанасьева-младшего у бачка с водой, неясную ситуацию с работой, нараставший кризис в семье и возникшую вдруг ребячью привязанность, которая в его судьбе (он был уверен) ничего не меняет. Скорее – осложняет. Особенно – порывистая открытость Лены Гнатюк.
Её приход с Валей Золотовой в его хатку, их чаепитие («У вас такие чашки красивые, – зацепившись взглядом за полку с посудой, сказала Лена. – Давайте, я их помою. У вас сода есть?..») ему ещё наверняка аукнется. Только ведь если всё предвидеть и всего опасаться, то стоит ли жить?..
Какой у неё голос – низкий, бархатисто-грудной, движения плавно-неторопливые, их ритм завораживает – медленный ток речной воды с кружением водоворотов. Рядом с ней ощущаешь себя идущим по берегу странником – вот ещё один речной поворот, а за ним – другая излучина, другие берега, и лесные чащи, и облака над ними.
С ней рядом легко и спокойно. Будто и в самом деле то, к чему идёшь, впереди. Только бы знать – к чему идёшь? И – что впереди?
Он снова взялся за карандаш.
Что их ждёт, этих девчонок, в той, другой, «взрослой» жизни?.. Почему-то жалко их. Золотову – особенно. У неё взгляд неробкого человека, готового на любой бесшабашный эксперимент. Она знает, что здесь, на фоне смуглых южанок, её северная красота ослепляет, а двух её одноклассников доводит до обморочного состояния. Золотова любуется своей властью над ними, готовыми из-за неё на всё, а достанется в конце концов наверняка кому-то третьему, может быть, в том же овраге, чьи кустистые склоны усеяны летом сумеречно-зелёными нишами. Нет, не сломается она, не тот характер. Скорее всего – обречена на конфликтное существование и душевное одиночество.
А вот Лена Гнатюк создана для семейной жизни – носит вокруг себя ауру душевной чистоты и открытости. И какая же светится
Ну можно ли остаться бесчувственным истуканом, когда это всё – тебе, для тебя, ради тебя?! Здесь, сейчас у тебя – тупик, полная остановка, душевная смерть. А там, за той (да, преступной!) чертой новая
