повествовательную интонацию некоторую торжественность, – Гуинплен почувствовал, что внутренне растёт. Он видел теперь своё назначение. В его душе вспыхнул свет, рождённый чувством долга…
Афанасьев-младший, ожидая своей очереди, бесстрашно всматривался в полутёмный затаившийся зал, околдованный странным зрелищем. Там, в третьем ряду, сидела – Витька знал – Нина Николаевна, посылавшая его ябедничать от имени класса родителям Саньки Ищенко. Где-то там, в тёмной зрительской массе, пахнущей тыквенными семечками, затерялись и его отец с матерью, предавшие своего сына – он был уверен в этом. А сколько таких мальчишек и девчонок, постоянно обижаемых, оскорбляемых дома своими родителями, сидят сейчас в этом зале… И шикающим на них учителям нет до этого дела – им главное соблюсти приличия!.. Но вот затихает голос Бессонова, Виктору пора говорить. И он, чувствуя себя свободным и лёгким, освобождённым не только от имени, но и от собственного лица, бросает в зал слова Гуинплена:
– Я пришёл от тех, кто угнетён!.. Вы пользуетесь окружающим вас мраком. Но берегитесь, существует великая сила – заря. Заря непобедима. Она уже занимается… Страшитесь!.. Кто порождает привилегии? Случай. А что порождают привилегии?.. Злоупотребления. И то и другое непрочно. Я пришёл изобличить ваше счастье. Оно построено на несчастье других!..
Тут голос Витьки – Гуинплена пресёкся, какое-то першение в горле помешало ему, но – ненадолго. Вот он кашлянул и, выкинув руку вперед, в зал, выкрикнул:
– Перед вами, пэры Англии, я открываю великий суд народа!..
Замолк Витька, но чувство необычайного, впервые переживаемого бесстрашия не покинуло его; ему казалось, он недосягаемо парит – над сценой, над своей маленькой жизнью, над жизнями всех тех, кому он выкрикнул слова Гуинплена.
Учитель на стуле медленно перелистнул страницу и стал читать, то понижая, то повышая голос:
– …Гуинплен, охваченный душераздирающим волнением, почувствовал, что к горлу у него подступают рыдания. И одновременно – о ужас! – его лицо перекосилось чудовищной гримасой смеха. Этот смех был до того заразителен, что все присутствующие захохотали. Смех, словно припадок радостного безумия, охватил палату лордов…
Последние фразы Бессонов читал на фоне нараставшего в третьем ряду нарочитого смеха – это старались Мишка Земцов и Венька Яценко. Витька – Гуинплен простёр к ним руку из-под сатинового плаща:
– Милорды! Если вы любите себя, спасайте других!
– Браво, Гуинплен! – пронзительно откликнулся из зала Вовчик Шевцов.
– Браво, харя! – закашлявшись от смеха, гаркнул Яценко. – Болтай сколько влезет!
– Я лорд Кленчарли, но остаюсь Гуинпленом! – прокричал им Витька, пятясь, отступая за кулисы, провожаемый возгласами из третьего ряда:
– Долой его! Долой!
Сцена осталась пустой, никто не выходил кланяться. Учитель поднялся, захлопнул книгу. Произнёс негромко:
– Виктор Гюго. Роман «Человек, который смеётся». Написан в тысяча восемьсот шестьдесят шестом – шестьдесят девятом годах.
И, поднявшись по ступенькам на сцену, не торопясь, размеренным шагом ушёл за кулисы. Была ещё одна минута томительной тишины, и только потом из третьего ряда раздались хлопки, покатившиеся по всему залу. Бессонов вытолкнул из-за кулис Виктора, успевшего снять парик и стереть со щёк нарисованную улыбку. Он поклонился и снова попятился, и кто-то из зала удивлённо крикнул:
– Так это ж Афанасьев!..
И снова волна хлопков покатилась по залу, настигнув его за кулисами, где он стоял рядом с Бессоновым, говорившим ему:
– Вот видишь, всё получилось. Всё, как задумали.
Он прошёл в полутёмный зал, в свой ряд, где ему берегли место между Мишкой и Вовчиком. Яценко, больно хлопнув его по плечу, зашептал громко:
– Здорово ты им всем про суд сказал!
А когда всё кончилось и мальчишки плотной группой пробились к выходу, в тесном фойе, усеянном кожурой тыквенных и подсолнечных семечек, в толпе взрослых Витька заметил своих родителей.
Они ждали его. Отец, махнув зажатой в руке кепкой, окликнул. В его взгляде, в улыбке была странная, не замечаемая раньше Витькой суетливая неуверенность. Мать поправляла беретку у зеркала и, увидев его, улыбнулась ему – тоже робко, словно чего-то стыдясь.
– Я с ребятами! – крикнул им Витька не задерживаясь.
По темной улице, от одного светового пятна к другому, они шли, толкая друг друга, возбуждённо переговариваясь, вспоминая, как неожиданно, в тишине зала, прозвучал Мишкин голос, спросивший: «Что это за человек? Кто впустил его?»
– Что ты за человек? – веселился Яценко, толкая Витьку кулаком в бок.
– Не трогай его! – дурашливо вопил Вовчик. – Ведь он лорд Кленчарли!
– Но я остаюсь Гуинпленом! – отзывался Витька, выбрасывая руку вверх, к ночному небу, дышавшему влажным весенним теплом, обещавшему со дня на день приход жарких апрельских дней – предвестников лета.
Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:
В этот день Прокофьева уходила из школы последней.
Уже отговорила сама с собой ворчливая уборщица Мария, шаркавшая в коридоре веником. Опустел школьный двор. Но Александра Витольдовна медлила. Перебирала бумаги на столе, пытаясь понять, почему педсовет, начавшийся так спокойно, всё-таки превратился в словесный камнепад, разбивший вдребезги идею примирения, которую она внедряла в свой маленький педколлектив. И что теперь будет? Неужели райотдел потребует от неё отстранить Бессонова?.. В конце учебного года?..
На мраморном лбу – морщинки. Красивое лицо, утратившее привычное выражение лёгкой насмешливости, искажено гримасой досады. Да, конечно, Бессонов не совсем обычный человек, дети к нему как-то уж очень тянутся, но это же не повод для конфликта. Да, он увлёкся, изменило чувство меры – стенгазета на французском, странные сборища в хатке, нелепый, непонятно против кого направленный монолог, прочитанный Виктором Афанасьевым на смотре. Но все это поддаётся коррекции в дружеском обсуждении. Именно – в дружеском! А получилась вражда…
Прокофьева знала: её подозревают в тайной симпатии к Бессонову, о чём уже пущен по селу слушок. Но кто строже всего мог осудить её сокровенные порывы, кроме неё самой? А она себя уже осудила. И была чиста перед собой, защищая Бессонова.
К тому же присланный наконец-то из Кишинёва отзыв о Бессонове (подписанный тем самым методистом, в расстёгнутом пиджаке, трепавшим Ласку за ухо в школьном коридоре) оказался почти не опасным: отмечены «высокое качество преподавания», «неформальное отношение к внеклассной работе». И только в конце сказано о «некоторой идеологической нечёткости», что «может привести к низкопоклонству перед Западом». (То есть может и не привести?) Во избежание этого проверявшие советуют Бессонову «более строго руководствоваться классовым подходом».
