— Я взяла месяц отпуска, Зебровски. Думала, что мне нужно отдохнуть. Так, наверное, и было, но месяца, кажется, оказалось мало.
— О чем ты?
Я посмотрела в зеркало. Лицо у меня было белое, как у привидения, глаза выделялись черными дырами. От остатков туши они казались больше, выразительней и более потерянными, чем должны были быть. Я хотела сказать вот что: «Не знаю, хочу ли и дальше этим заниматься», — но сказала совсем другое.
— Я знала, что в спальне вид будет неприятный, но здесь еще хуже.
Он кивнул.
Я было попыталась вдохнуть поглубже, но вспомнила вовремя про запах и вдохнула очень неглубоко, что было почти так же утешительно для души, но гораздо безопаснее для желудка.
— Ладно, я выдержу, — сказала я.
Он не стал спорить, потому что Зебровски почти всегда обращается со мной согласно кодексу своих парней. Если парень говорит, что с ним все в порядке, ты не споришь, даже если не веришь. Единственное исключение — когда на карту поставлены жизни, только тогда этот кодекс можно нарушать. И то человек, с которым ты его нарушил, может тебе никогда этого не простить.
Я выпрямилась, все еще цепляясь мертвой хваткой за умывальник. Проморгавшись перед зеркалом, я вернулась в дальнюю ванную. Смогла вернуться. Должна была вернуться. Должна была смочь увидеть, что там, и подумать об этом логически. Да, такого от себя требовать было ужасно, я это признала. Признала, что видеть находящееся там — это может разрушить личность. Признала и пошла.
Я встала в дверях. Зебровски пошел со мной, встал рядом. В дверях, правда, не было места, чтобы стоять вдвоем.
Я оглядела помещение, стены, покрытые кровью и мясом.
— Сколько человек здесь убили?
— А что?
— Не темни, Зебровски, у меня нет на это сегодня терпения.
— А что? — спросил он снова, и на этот раз несколько агрессивно.
Я глянула на него:
— У тебя проблемы?
Он не стал показывать на следы бойни. Секунду-другую я думала, что он мне сейчас скажет заниматься своим делом, но он сказал другое:
— Если бы Дольф спросил «А что?», ты бы ему ответила и не стала спорить.
Я вздохнула:
— Что, тяжело тебе в сапогах Дольфа?
— Нет, но я чертовски устал повторять все по два раза, зная, что Дольфа все с первого раза понимали.
Глядя на него, я почувствовала, как по моему лицу ползет улыбка.
— Ну, я-то и Дольфа заставляла повторять.
Он улыбнулся:
— Ладно, ты — может быть, но ты же всегда умеешь быть жуткой занозой.
— Талант, — согласилась я.
Мы стояли в дверях и улыбались друг другу. В камере ужаса не изменилось ничего. Ни на каплю не стало меньше крови, ни на дюйм меньше окровавленного мяса на стенках, но почему-то нам обоим стало лучше.
— Так вот, — сказала я, продолжая улыбаться, — сколько здесь человек было убито?
Его улыбка расплылась в широкую ухмылку:
— А почему ты спрашиваешь?
— Ублюдок ты, — сказала я.
Он шевельнул бровями за оправой очков.
— Моя мамочка с этим не соглашалась, хотя ты не первая высказываешь такое предположение.
Я засмеялась, понимая, что проиграла спор.
— Потому, Зебровски, что в этом помещении только две глухие стены, и обе так густо покрыты кровью и мясом, что это похоже на два убийства — возле одной стены и возле другой.
— А ванна? — спросил он.
— Вода там слишком светлая. Я никогда не видела, чтобы из человека кровь полностью вытекла в ванну, и не знаю, должна быть вода такой светлой или она бывает темнее. Но инстинкт мне подсказывает, что здесь никто в ванне кровью не истек. Жертв могли убить в ванне, но почти вся кровь на полу и на стенах.
— Ты уверена?
— Нет. Я уже говорила, что не видала, как человек истекает кровью в ванне, но мне еще интересно, почему ванна так полна, почти до краев. Обычно ванну не удается так наполнить, есть предохранительный выпуск, который не дает ванне переполниться. Эта же так полна, что в нее нельзя войти, не расплескав воду по всему полу.
Он смотрел мне в лицо, пока я говорила, потом глянул в ванную и снова на чистый участок пола, где мы стояли.
— Я права насчет того, что жертв было не меньше двух?
Он уже овладел своим лицом и смотрел мне в глаза:
— Может быть.
Я вздохнула, но теперь уже от досады.
— Послушай, я с Дольфом работала не один год, и мне он нравится. Я уважаю его методы работы, но черт побери, ты же не обязан так темнить, как темнил Дольф. Чего я всегда терпеть не могла — это игры в дурацкие двадцать вопросов. Давай попробуем что-нибудь другое для разнообразия: я буду спрашивать, а ты отвечать.
Он почти улыбнулся:
— Может быть.
Я подавила желание заорать и заговорила очень спокойно, не повышая голоса:
— Убито не менее двух человек, растерзаны у стен.
Я заставила себя повернуться и посмотреть на упомянутые стены. Сейчас, когда мне было к кому обращаться и этот мой собеседник меня несколько злил, я снова могла думать. Стены не были в буквальном смысле окрашены кровью. Были места, где проглядывал кафель, но плитки были коричневые, и сперва все казалось хуже, чем было. А было, видит Бог, и без того плохо.
Я снова повернулась к Зебровски.
— О'кей. Итак, два убийства, по одному у каждой стены. Или по крайней мере здесь жертвы были изрезаны, растерзаны или что там еще. — Я снова глянула в ванну. — Там, в ванне, есть фрагменты тел?
— Дольф бы заставил тебя саму там порыться.
Я вызверилась на него:
— Может быть. Даже наверное. Но ты не Дольф, и я не в настроении.
— Мы оставили эти фрагменты специально для тебя, Анита. Нет, я не шучу! — Он поднял руки. — Ты у нас эксперт по монстрам, а если это не монстр, тогда я даже и не знаю, что это.
Здесь он был прав.
— Это монстр, Зебровски, но это монстр-человек или что-то другое? Вопрос на шестьдесят четыре миллиарда долларов.
— Мне казалось, что на шестьдесят четыре тысячи долларов?
— А инфляция? — спросила я. — У тебя тут хотя бы есть длинные перчатки или еще что-нибудь?
— К сожалению, — ответил он.
— Блин, как я тебя ненавижу!
— Ты уже не первая сегодня, — сказал он. К нему вернулся прежний усталый вид.
— Я же потом буду оставлять кровавый след по всему городу.
Он пошарил под умывальником и вытащил мусорный мешок.
