— Моя невестка хочет его обратить, чтобы он всегда был двадцатипятилетним.
И он издал звук, средний между стоном и воплем. Сказать, что мне очень жаль, было бы явно недостаточно. А ничего, что было бы достаточно, я не могла придумать.
— Мне очень жаль, Дольф.
— А чего жалеть? Вампиры тоже люди.
У него снова потекли слезы — безмолвные. Никогда бы не заметить, что он плачет, если не смотреть прямо на него.
— Ну да, я встречаюсь с кровососом, и у некоторых моих друзей нет пульса, но я все равно не одобряю обращения людей.
Он смотрел на меня сквозь захлестывающие гнев и страдание. От них его взгляд стал тверже, и в то же время его легче было вынести.
— Почему? Почему?
Вряд ли он спрашивал моего мнения. Мое мнение о вампирах было такое, каким оно было, — скорее всего это был всеохватный вопрос: почему я? Почему мой сын, моя дочь, моя мать, моя страна, мой дом? Почему я? Почему вселенная несправедлива? Почему не бывает всегда счастливый конец?
На это у меня не было ответа. Видит Бог, как мне хотелось бы его иметь.
Я ответила на очевидное «почему», так как на другие вопросы ответить не могла.
— Я не знаю сама, но меня жуть берет каждый раз, когда я встречаю вампира, кого раньше знала человеком. — Я пожала плечами. — Это как-то нервирует.
Он тяжело, с икотой, всхлипнул.
— Нервирует...
Он то ли всхлипнул, то ли засмеялся, потом закрыл лицо руками и снова зарыдал.
Мы с Зебровски стояли как два истукана. Не знаю, кто из нас ощущал себя более беспомощным. Зебровски стал обходить комнату, ведя с собой Джейсона.
Дольф ощутил это движение и сказал:
— Он никуда не идет.
— Он не имеет к этому отношения, — возразила я.
Дольф сердито обтер лицо:
— Ты не предъявила его алиби на первое убийство.
— Ты ищешь серийного убийцу. Если с подозреваемого снято обвинение в одном, то во всех других он тоже обычно невиновен.
Дольф упрямо замотал головой:
— Мы его можем задержать на семьдесят два часа и задержим.
Я оглядела разгромленное помещение, переглянулась с Зебровски, и у меня создалось впечатление, что сейчас у Дольфа может не хватить авторитета на подобные заявления.
— Через несколько дней полнолуние, — напомнила я.
— Мы его поместим в укрепленное убежище, — сказал Дольф.
Эти укрепленные убежища находятся в распоряжении властей. Их создали, чтобы новые ликантропы могли туда обратиться с целью никому не нанести случайный вред. По идее, ты там остаешься, пока не научишься держать своего зверя в узде, а потом тебя выпускают продолжать жизнь. Так в теории. На практике, если ты подписался на помещение туда, добровольно или как-нибудь иначе, ты уже почти наверняка оттуда не выйдешь. Ассоциация борцов за гражданские права недавно начала судебные битвы, которые наверняка продлятся много лет, чтобы эти убежища объявили противозаконными или противоречащими конституции.
Я посмотрела на Зебровски. Он ответил мне взглядом, полным ужаса — и усталости. Не знаю, хватило ли бы у него духу спасти Джейсона от вечного заключения, если бы Дольф нажал. Значит, этого нельзя допустить. Я не могу этого допустить.
— Джейсон уже много лет вервольф, — обратилась я к Дольфу. — Он прекрасно владеет своим зверем. Зачем его посылать в убежище?
— Потому что там ему место, — огрызнулся Дольф, и ненависть оттеснила страдание.
— Ему не место под замком, и ты это знаешь.
— Он опасен, — буркнул Дольф.
— Чем?
— Он вервольф, Анита.
— Значит, его надо запереть, потому что он вервольф.
— Да.
У Зебровски стал совсем больной вид.
— Запереть, потому что он вервольф, — повторила я.
Мне хотелось, чтобы он услышал свои слова, не согласился, пришел в себя, но этого не случилось.
— Да.
И это он сказал под запись, под вещественное доказательство. Она может быть и, вероятно, будет использована против него. Я ничем не могла помочь Дольфу, но я твердо знала, что Джейсон в укрепленное убежище не попадет. Отчасти это было облегчение, а отчасти я так испугалась за Дольфа, что во рту появился металлический привкус.
Зебровски направился к двери, подталкивая перед собой Джейсона.
— Вы тут немножко побудьте пока, лейтенант.
И он кивнул мне, приглашая на выход.
Дольф не пытался нас остановить. Он стоял на коленях с опрокинутым лицом, будто услышал наконец свои слова, сообразил, что, быть может, сейчас натворил.
Мы вышли, и Зебровски плотно закрыл за нами дверь. Все сотрудники пялились на нас. Они старались этого не делать, но у каждого вдруг обнаружилось занятие, требующее присутствия в помещении. Никогда не видела столько детективов, так охотно возящихся с бумажками на своем или даже на чужом столе, если только стол был близок к коридору.
Зебровски посмотрел на стоящую вплотную людскую стену и сказал:
— Ребята, разойдитесь. Нечего тут толпиться.
Они переглянулись, будто спрашивая себя: так что, разойдемся? Послушаем его?
Если бы сказал Дольф, они бы разошлись без вопросов. Но в конце концов нам все же дали дорогу. Сотрудники по одному стали расходиться по своим углам и столам. Те, кто уже сидел за столами поблизости, вдруг вспомнили, что им надо кому-то позвонить.
Зебровски наклонился ко мне пониже и тихо сказал:
— Забирай мистера Шулайера и уезжай.
— А что скажет Дольф?
Он покачал головой:
— Не знаю. Но я знаю, что Шулайер не заслуживает запирания в каменном мешке.
— Спасибо, сержант, — сказал Джейсон и улыбнулся.
Зебровски улыбаться не стал, но ответил:
— Вы бываете занозой в заднице, Шулайер, и меховым шаром, но вы не монстр.
В такой момент две женщины наверняка бы обнялись, но ведь они — мужчины. Им не положено было даже обменяться рукопожатием.
— Спасибо, Зебровски.
Он вяло улыбнулся:
— Приятно знать, что сделал сегодня кому-то что-то хорошее.
Он повернулся ко мне.
— Что будет с Дольфом? — спросила я.
Он еще сильнее помрачнел. Учитывая, что вид у него был и без того траурный, это говорило о многом.
— Не знаю.
Дольф наговорил под запись достаточно, чтобы слететь с работы, если это выплывет наружу. Черт побери, раз глава РГРПС — настолько предубежденный тип, то это может привести к пересмотру всех дел с
