добрый старый год и желал им всем и каждому в отдельности лучшего Нового года. Ничего другого нельзя было сказать, то была вполне уместная речь, и никто лучше доктора Эйена не мог произнести ее.
Он был человек удачливый. Так как он, понятно, должен был немного возбуждать себя и быть занимательным, то он, в заключение объявил, к веселию гостей, что, несомненно, сам директор, адвокат Руппрехт сказал бы лучшую речь, стоило только взглянуть на его руки, чтобы опять, какие круглые и приветливые слова излил бы он на всех. Но тут доктор сел на мель. Он думал больше о пансионерах, чем о тщеславии директора; теперь предстояла музыка, в том числе: «Торахус-Марш» и, наконец, раздача накопившейся новогодней почты, сказал он.
Все общество собралось в салоне, вокруг кофе и печений. Учительница музыки играла, все пели новогодние псалмы. Туда же принесли и почту. Она была не особенно велика, но ей были очень рады; то были милые сердечные приветы из внешнего мира, пачка иллюстрированных открыток и писем, скопившихся у экономки, которые она принялась раздавать публике. Доктор получил две позд-равительные карточки, Рууд получил письмо, фру Рубен — пять открыток, фрекен д'Эспар — ни одной. — Господни Магнус, — позвала экономка. Это возбудило всеобщее внимание. Самоубийца выступил вперед. Открытка. Он сейчас же с любопытством взглянул на нее, потом пощупал еще, нет ли там двух открыток, и с нахмуренным челом отошел в угол и уселся там. Остальные открытки были для прислуги; девушки получили по несколько штук, были и запоздавшие рождественские приветы, Carts из Америки. Наконец экономка роадала всю почту.
Еще поболтали, потом занялись немного музыкой, затем приезжий инженер декламировал наизусть стихи. Он он, наконец, не прочел всего, что знал, и перешел к карточным фокусам. Слушатели удивлялись, почему он не стал актером, и он отвечал, что таково и было его намерение, но… Молчание. — О, да, но ведь дельный инженер тоже чего-нибудь да стоит, — сказал адвокат Руппрехт, и все сгладил.
Наконец все разошлись.
Было около десяти часов, обычное, мещанское время спать ложиться. Фрекен д'Эспар и Самоубийца вышли из дому. — Мы сделали то же и в рождественский вечер, — сказала она и стала ему говорить о том, что он не должен так падать духом. Была приблизительно третья четверть луны, но воздух не был чист и мало было света, они подошли только к ближайшей скамейке и сели. Ее разбирало, может быть, немного любопытство, и она хотела бы разузнать об его поездке, где он был и как ему жилось там, но он говорил о другом: о расширении санатории, о ректоре Оливере, которого он продолжал презирать, и о самой фрекен д'Эспар. Он, казалось, очень интересовался ею, хотя не расспрашивал ее; она была его товарищем по страданиям, конечно, у нее было кое-что на душе, да и у него тоже. Когда она сама рассказала ему, что переселяется на сэтер, к Даниэлю, он кивнул головою, выразив этим свое удовлетворение.
— Это еще не так плохо, — сказал он.
— Конечно, сказала она, — для меня слишком дорого жить долго здесь. А у Даниэля я получаю всю новую комнату в свое распоряжение.
— Конечно, дорого; я тоже предполагал рассчитаться здесь и переехать куда-нибудь в другое место, но…
— Но не удалось?
— Нет. Я напрасно съездил. Молчание.
— Но, — начала она, — следующая поездка может привести к чему-нибудь. Я, конечно, не знаю, но не слишком ли мрачно вы смотрите на… да, на себя самого и на все вообще.
Он поразил ее тем, что вдруг стал необыкновенно общителен. Никто не мог так заставить его разговориться, как она: ее сочувствие, миловидность, маленькая, склоненная головка, внимавшая ему, делали его откровенным.
— Я собственно предполагал поехать домой и пристрелить кое-кого. Вот, что я задумал. Но когда я стоял уже под окном, я передумал.
— Неужели? — сказала фрекен, но не знала, что еще ответить на зто.
— Тогда я купил несколько астр, но, конечно, не послал нх.
— Не знаю, — осторожно ответила она, — но может быть, вам лучше следовало послать их.
— Нет. Мужества нет сделать, что бы то ни было, ни хорошее, ни дурное.
— Я заметила, вы получали поздравление к Новому году.
— Да, — сказал он.
— Ну, вот видите! Значит, вы получили ответ на свое рождественское поздравление.
Молчание.
— Началось это год тому назад. Или… я уже не помню точно, но что-то около года. Сначала я не верил. Ведь сама по себе нужна известная низость, чтобы верить чему-либо подобному, и я в течение шести месяцев не верил — сказал Самоубийца. Теперь он, казалось, хотел высказаться до конца, объяснить все на чистоту, но это только частью удалось ему; сначала он толковал что-то долго и бессвязно, он хотел сделать признание, но слишком был подавлен и рассказывал все отрывочными эпизодами.
Фрекен слушала его, разинув рот. Что он сказал? Да. Обыкновенно он шел в стороне от всего этого, уступал дорогу, говорил он. Дурацкая тактика, понял он наконец. Он пришел домой и успокоился вместо того, чтобы пробиваться вперед. Чего же он достиг? Он узнал, что пойти домой и улечься — это еще не самое легкое дело, он повернул фронт и стал следить за ними, но со стыда не мог бежать бегом и поэтому потерял их из виду. Дома он повесил на стену географическую карту так, чтобы, лежа, можно было смотреть на нее; задавал себе разные математические задачи, которые решал, лежа; читал, считал фигурки на обоях. Однажды вечером он узнал, что ребенок заболел. Самоубийца подумал и спросил:
— Сколько времени прошло, сказал я вам, с тех пор, как это началось?
— Год, — ответила фрекен.
— Я хотел сказать, два года. Нельзя этого скрыть: ведь там был ребенок. Ну-с, и вот мне сказали что ребенок болен. Какое мне дело до этого? Я пошел туда и взглянул на нее, раньше я почти не видал ее, малюсенькая, полугодовалая девочка. У нее была резь в животе и она кричала; больше ничего не было. Повязать ей животик теплой шерстяной тряпочкой! — сказал я. У нее было крошечное личико, крошечные ручки, милое, красивое созданьице, стыдно сказать трогательное; но какое мне до нее дело! Впрочем, прошло уже два года, как все это началось, скрывать этого дольше нельзя было. Намажьте тряпку маслом, возьмите две тряпки, сказал я, и согревайте одну, пока другая лежит на животе. Мы занялись этим и удачно: она замолчала, только вздрагивала от времени до времени и, наконец, заснула. Я словно в первый раз видел ее, и некоторое время стоял около нее, она все хваталась за мою руку и крепко держала меня за палец, а у меня в сущности ничего общего не было с нею. Она не крещена, сказал я самому себе, и как собственно назвать все это? Когда стихло, я услышал шепот в соседней комнате, кто-то уронил стакан, и он разбился вдребезги. Я взглянул на няню, и она на меня взглянула, — нет, это были не ее гости. Теперь, сказал я ей, вы будете знать, если в другой раз случится, нужно приложить тепленькое масло на шерстяной тряпке, и все пройдет. Я вернулся в свою комнату, но больше не сомневался в том, что меня позвали к ребенку для того, чтобы посвятить во что-то другое. Я полежал, почитал немного, поразмыслил немного, погасил лампу, опять думал. Я нисколько не отупел и не стал апатичным за последние шесть месяцев; напротив, стал раздражителен, и решителен: готов быть вступить в бой. Тут я услышал позади, в доме какой-то шум. Снова пришла няня. Что-то случилось, испуганно сказала она, что-то упало, — это на черной лестнице. У меня на ночном столике лежит всегда карманный фонарик, чтобы ночью смотреть на часы; я взял этот фонарик и вошел. Верно: он не умер и не оглушен, но он как тряпка, он пьян.
Я осветил его и увидел, в каком он состоянии, не может двинуться, лежит на полу и улыбается мне. Пошел вон! — сказал я, нашел его шляпу, и помог ему выйти за дверь. Когда я опять вернулся, кто-то в темноте сидел в моей комнате, я слышал, как она что-то бормотала, там не было света, и я зажег огонь. Как раз, как я предполагал: и она не тверда на ногах, не чересчур, но бормотала всякую ерунду, от нее пахло вином. Чего ей надо? Ну, конечно, извиниться. Она отлично слышала, что малютка плакала, но не смела войти туда, у нее так шумело в голове, она столько выпила. Это никогда больше не случится, никогда. Но только я не должен ничему верить, не должен верить ничему дурному, а так как я не верил ей, то она отвечала: — Уйди от меня, я хорошо знаю, кто ты, я тебя знаю, ты не мой муж! Вот что она рассказывала мне; она сидела одетая, а на мне накинут был только халат, и она стала уговаривать меня, чтобы я опять лег, а не сидел и не мерз бы. Она несколько раз принималась объяснять, что больше этого не случится, боже сохрани, нет. Что мне было сказать на все это? Ничего не было невероятного, я был доведен до белого каления, и мне оставалось только шипеть на нее, а ей — только извиняться и просить о помиловании.
