Опять фыркают лошади, опять звенит безымянка, и ровным, сплошным настилом шумят сосны.
— Куда принять?
Тогда поднимается с травы Куров и вызывающе смотрит на товарищей.
— Я и Абрамов, нас было двое, теперь мы поедем втроем...
— Я еще.
— Кто?
— Я, Савельев.
— Значит, четверо.
— А я? — говорит Карпушев.
— Ну, значит, пятеро.
— Все поедем. В чем разговор? Что мы... — заговорили другие.
И вдруг стало легко, стало свободно. Освободились груди, поднялись головы, и засмеялись глаза радостью и победой.
3
В субботу вечером, после занятий с батальоном пехоты, эскадрон уехал на дневку в деревню Негощи.
Двадцатидворовая деревенька, плотно окруженная нерубленым лесом и поросшими болотами, казалась заброшенной и потерянной. Сюда редко заглядывают работники рика, почта не ходит, газет не выписывает никто, и она, предоставленная сама себе, отстает от общественной жизни, хранит в себе старые традиции, обычаи и порядки еще крепко. И как ни старались дядя Яков, прозванный красноармейцами Серебряной бородой, и дядя Спиридон, чернобородый крестьянин с вишневым носом, отгородить свою деревню от нарастающей политической активности крестьянства, — они в этом не преуспевали. В яростном озлоблении на советскую власть, на растущую волну колхозного строительства, на все наступление, которое повела партия против капиталистических элементов, они всячески порочили власть, выдумывали всевозможные небылицы о восстаниях крестьянства, о голоде и прочих ужасах.
В двухэтажном, железом крытом доме Якова разместился третий взвод, к Спиридону — второй взвод, первый взвод расквартировался в трех дворах.
Расставив, в просторном коровнике и конюшне лошадей, Ветров повел свой взвод в дом, куда уже были снесены шинели, оружие и отороченные котелки.
— Там у них половики настелены, — сказал Ветрову красноармеец.
— Ну что ж, половики уберут, если жалко.
— Лучше на сеновале, — опять сказал красноармеец, видимо, стесняющийся этого большого дома.
— Не выдумывай, — покосился на него Ветров.
На кухне, куда они вошли, красноармейцы топтались в уголке около умывальника и деревянных ведер с коровьим пойлом.
— Ну, чего вы? — выглянул Ветров из комнаты. — Заходи сюда.
— Пошли, что ли? — взглядывая на товарищей, спросил Карпов и, не дождавшись их, решительно двинулся к Ветрову. Красноармейцы, сняв фуражки, на цыпочках вошли тоже, кругом оглядывая комнату.
— Зерькила-т какое! — шепотом, кивая головой на трюмо, сказал один. Все посмотрели на трюмо, потом на цыпочках же подошли поглядеться. После этого начали осматриваться смелее. Осмотрели и пощупали зеркальный, обсиженный мухами шкаф, видимо, выменянный в девятнадцатом году на картошку. Осмотрели большую, всю завешанную хрусталем, лампу, осмотрели и тоже пощупали диван под ситцевым чехлом, потом, с карповского начина, по очереди осторожно посидели на нем и покачались.
— Пружинный, — засвидетельствовал один. — Мягкий.
— Ну, как квартира? — спросил вошедший из другой комнаты Ветров. — Нравится?
Красноармейцы смеются.
— Жить можно.
— Да-а, — сказал один, с завистью осмотревший комнату. — Живут же люди!
— Живут, да не все, а которые побассе.
Вошел хозяин в портках, в галошах на босу ногу, жаркий — только что из бани. От него пахнуло распаренным веником, деревенской баней и домашним деревенским теплом, больно кольнувшим красноармейцев.
— В гости? — спросил он, присаживаясь на диван. — Фу! — отдыхнул он. — Угарно что-то седни. А мы и не ждали вас, полы вот намыли.
— Полы-то разве к гостям те моют? — смахивая усмешку, спросил Ветров.
— Да ведь опять мыть придется, — разглядывая Ветрова, ответил Яков. — Дай-ка, сынок, вон гребешок тот, — показал он на трюмо.
Ему подали, и он долго и старательно расчесывал им сначала голову, потом свою серебристую бороду.
Красноармейцы молчали. Им было неудобно в этом доме, он их связывал и стеснял. Они с укором взглядывали на командира, который поставил их в такое неловкое положение. То ли дело в простой избе! Там они сейчас были бы уже босы, поговорили бы, посмеялись, хозяин матюгнул бы их, но натаскал бы соломы и отдал последнее одеяло.
— Надолго к нам? — спросил Яков, на свет разглядывая гребенку.
— На завтра.
— Чего вы делать будете?
— Колхоз думаем организовать, — в упор смотря на Якова, ответил Ветров.
— Так, так, — засопел Яков. — Хорошее дело. Да... Хорошее, говорю.
— Мы тоже говорим, что хорошее, — подмигивая красноармейцам, сказал Ветров.
— Вы нас-то спросите, желаем ли или нет?
— Вас? Чего вас спрашивать, и так известно, что вы не пойдете.
— А кто пойдет? — сердито бросил гребень.
— Пойдут бедняки, середняки...
— А мы кто?
— Кулаки.
— Кулаки? — побагровел Яков. — Кулаки? А к кулакам на постой идете? Ищите себе квартиру не у кулаков. — Он рывком поднялся, скрипнул пружинами дивана и сердито начал оправлять чехол, показывая этим, что разговор кончен и они могут искать себе другую квартиру.
Красноармейцы переглянулись. Сидевшие на диване начали подниматься, готовые уходить.
— Нам этот дом отвел уполномоченный сельсовета, как раз по тому самому, что он кулацкий, и, значит, другого нам не надо, — сказал ему Ветров.
Хозяин молчал. Он, не замечая красноармейцев, прошел к комоду, смахнул там пыль, переставил будильник и, крякнув, вышел на кухню.
— От сердитый какой, — пробормотал ему вслед Карпов.
— На сердитых воду возят.
— Давайте на водопой, товарищи, и за фуражом, — надевая фуражку, сказал Ветров. — Ночевать все- таки здесь будем в этой и в той комнате. Вы смелее ходите, чего вы, боитесь обидеть его, что ли? Он нашего брата обижать не боится.
После чая, уложив красноармейцев, Ветров вышел на улицу посмотреть деревню, немного пройтись. В Спиридоновой доме через листву палисадника светился огонь, и он, вспомнив, что здесь второй взвод, решил пойти туда к Хитровичу.
После исключения Хитровича из партии он с ним редко оставался вдвоем и сейчас не знал, как он живет, хотя видел, что Николай взялся за взвод трезво и к работе относится добросовестно.
Он вошел в дом, пройдя через кухню прямо в комнату, освещенную висячей лампой. На таком же
