который он нес, как свечу, перед носом, вез фуражку пленного. Последний, устало сгорбившись, ехал подавленный, видимо, уже изживший досаду и позор пленения.
Увидя Ковалева, командир досадливо поморщился. Вечно этот Ковалев что-нибудь удумает.
— Отдайте фуражку!
— Есть! На! — подал он ее с конца клинка «пленному». — Я ее, чтобы не убежал. Вот, товарищ командир, донесение, он его в фуражку положил, а потом, пока доставал, я у него и поводья схватил и фуражку отобрал.
Пока Ковалев болтал, подмигивая то взводу, то пленному, командир успел прочитать следующее:
Вскоре кустарник оборвался. Перед остановившимся взводом открылось огромное поле, расчерченное узенькими ленточками крестьянских полосок. За полем серела полоса бронницких домов, над ними, вытянув журавлиную шею, во все стороны оглядывалась колокольня. Едва слышно у Белогорских высот вздыхала эскадронная труба: «Отбой! Отбой!»
Леонов, вставив в рот свисток и надуваясь до красноты, просвистел сбор взвода. Уже на дороге, собирая из кустарников пристраивающихся дозорных, взвод повернул обратно на Белую Гору и, баламутя дорожную пыль, зарысил на звук трубы.
На поляне у ветрянки перед спешенным и в каре выстроенным эскадроном Гарпенко подробно рассказывал ход учения, отмечая недостатки.
— Почему первый взвод не дал боя РО противника? По двум причинам: во-первых, этот бой для взвода был бы, наверное, проигран, так как противник во много раз превосходил его, а во-вторых, задача взвода — разведать главные силы противника. Взвод предупредил головной батальон своей пехоты о РО противника, и батальон, конечно, примет меры для соответствующей встречи. Зайдя в тыл, взвод собирал донесения РО, узнал из них о намерении РО и о расположенной в Бронницах дивизии. Не удовлетворившись ими, он бы проверил их разведкой. Понятна тема учений?
— Понятна! — откликнулись бойцы.
— Вопросы есть?
— Е-есть! — крикнул выскочивший из-за своей лошади Карпов. — Пусть первый взвод за гимнастерки не хватается, когда в плен ловют.
— За что же тебя хватать? — крикнул кто-то из первого взвода.
— Хоть за что! — огрызнулся все еще сердитый Карпов. Он нахмуренно взглянул на первый взвод и, увидев смеющиеся лица первовзводников, прыснул, прячась за лошадь.
Возвращались с песнями. Карпов, организовавший во взводе оркестр свистунов, собрал их вокруг себя и дирижировал ими, размахивая руками и в такт тряся головой. Эти восьмеро карповских свистунов собрали всех белогорских ребятишек, они заглядывали свистунам в рот, а от лихости главнеющего свистуна приходили прямо в восторг. Приплясывая рядом с эскадроном, ребятишки изо всей мочи подсвистывали сами. Проводив эскадрон, они, наверное, сейчас же возьмутся за репетицию, а завтра с утра будут злить белогорских гусаков ненавистным гусям оголтелым хоровым свистом.
2
В казармы эскадрон не заехал. Пройдя Мсту вброд, он, проезжая лагеря стрелкового полка, пропел еще две песни, проехал Новоселицы и, углубившись в лес, разбил бивуак на берегу маленькой безымянки. Там уже курилась кухня, фуражир Тихонов разгружал повозку, сортируя в одну сторону прессованные тюки сена, в другую — мешки с зерном. Шерстеников, приколовший к дереву фанеру с лозунгами и плакатами, поставил перед приехавшими красноармейцами вопрос: если они до обеда не дадут заметок в «Красную пику», он за выпуск ее сегодня не отвечает. И вообще ему надоело каждый день бегать, высунув язык, и просить заметок, пора самим знать. Раз занятия кончились — значит ясно, что надо выпускать «Красную пику» и писать заметки. Что в самом деле! И письма. Что он — почтальон? Каждому принеси да подай, а если нет письма кому-нибудь — сердятся, будто он виноват, что кто-то кому-то не пишет.
— Так у кого заметки-то есть? Тащи вон к тому дереву.
Красноармейцы, расседлывая коней, посмеиваются над ворчливым Шерстениковым.
— .У Карпушева есть заметка, бо-ольшая, чуть не целая тетрадь. Он только передать ее стесняется.
— Замолол Емеля, — гудит Карпушев.
Лошадей поставили на походную коновязь — канаты, привязанные от дерева к дереву; оружие составили в козлы, безымянка умыла запотевших и запылившихся красноармейцев, и вскоре они, вооруженные ложками и бачками, заходили уже около кухни, принюхиваясь к запаху мясных щей и глотая напиравшие от здорового аппетита слюни.
— Скоро, что ли? — не утерпел Фома Баскаков.
— Чего «скоро»? — сердито спрашивает Григорьев, шевырявший в топившейся кухне, будто не зная, о чем сейчас его могут спросить.
— Обед-то.
— Обед? Погоди маленько, часика так через три-четыре будет как из пушки, — мягко говорит ему Григорьев.
У Баскакова виснут губы: «Уговорил. «Часика три, четыре»... Хорошо ему тут часиками-то называть, если небось он раза два пообедал уже!»
— Ты что, опупел? — вытаращил на Григорьева глаза Миронов. — Да мы тебя за три-то часа вместях с поварятами...
— Не слушай ты его, врет он, — остепенил Миронова Абрамов;
Григорьев смеется.
— Повзводно на обед!.. — кричит старшина, и, пока он несколько секунд медлит с командой, красноармейцы бегом собираются строиться. — Вы куда строитесь? — спрашивает он у третьего взвода.
— На обед.
— А команда «становись» была?
Красноармейцы знают, что он шутит, и, хитро поглядывая на него, смеются.
— Станови-ись! — фальцетом ивкнул старшина, выгибаясь назад и зажмуривая от напряжения и удовольствия глаза.
Красноармейцы растягивают лица в улыбках еще больше. Кому же это «становись», когда все уже выровнялись давно?
Обедали из одного бачка двое, рассовавшись под деревья, прибрежные кусты безымянки и где придется. Походный обед — вкуснейший. На воздухе, в лесу, после интересной работы он съедается до последней крошки. И, только когда из бачка остатки вылиты в подставленную ложку, ложка облизана, завернута в газету, табачники, сладострастно жмурясь, затянулись, — приходит усталость. Приятная, липкая, смыкающая глаза. И кто это только выдумал мертвый час! Как хорошо сейчас, раскинув походную палатку, свалиться на нее и, прислушиваясь к баюкающему хрусту пережевываемого лошадьми сена, уснуть, чтобы через час встать бодрым, полным сил для новой работы и занятий уже внешкольных, по добровольному выбору.
Еще подремывая, Куров уже обдумывал свою вечернюю работу. В кармане у него лежит письмо от Балашевского рика, в котором эскадрон уведомляется, что в бывшем монастыре зачатки коммуны уже положены, пять семей переехало в него с весны, успели посеять яровое и сейчас готовятся к осенней
