А там окно было закрыто. Лаврентий загремел в него кулаком, но между окном и Щаплыгиным протиснулся вооруженный берданкой сторож и оттер старшинку, молча показывая ему на объявление: «Касса закрыта».
— Ну что? — встретили его у выхода артельщики и жены их с мешками и кошелками.
— Сдал, — выдергивая из кармана шаровар боны, нарочно громко, чтобы слышала Свиридова, крикнул Щаплыгин. — А денег нет! Даже касса закрыта!
У магазина толпилась уже добрая сотня людей. Старатели все прибывали — и пешие, и конные, и верхами, и в таратайках. Были здесь и коренные старатели в широченных шароварах, и китайцы в синих ватных стеганках и брезентовых спецовках, и чисто одетые корейцы, и буряты в овчинных шубах, и русские крестьяне, и пижоны — хлюсты с московской «биржи труда», прилетевшие сюда за «длинным» золотым рублем. Очкастый, маленький и хлипкий, золотозубый кореец Бен терся то тут, то там, как тень скользя между старателями.
Наталья Свиридова с каким-то злым упрямством лезла в самую гущу старателей, чего-то искала в них, что — она и сама не смогла бы объяснить, ни с кем не разговаривала и почти не отвечала на приветствия. Лаврентий Щаплыгин, увидя ее, круто повернул к ней спину.
— Что ты, как стень, трясешься за мной? — вдруг напал он на жену Варвару, испуганно попятившуюся от него.
Он со злостью сунул руку в карман к бонам и торопливо пошел к магазину.
В магазине Лаврентий плечом раздвинул толпу, пролез с Варварой к самому прилавку. Варвара ошалело уставилась на полки, сразу перезабыв, что она хотела взять. Полки были забиты мылом, жженым кофе- суррогатом, спичками.
— Муки мешок пиши, — боками отбиваясь от напиравших со всех сторон старателей, крикнул продавцу Щаплыгин.
— Четыре кило, — отметил продавец; — сильно гнусавивший Федор Ильич Глотов.
— Мешок, тебе говорят! — крикнул ему Щаплыгин, крепко сжимая боны в кармане.
— Не могу: только четыре кило... У нас гирь нет, — не мигая, отчаянно врал Федор Ильич.
— Масла пиши.
— Подсолнечное, одно кило.
Лаврентий затравленно оглянулся. Шум спал, слышно стало, как тикали на стенке проржавевшие с подвешенной фунтовой гирькой жестяные ходики.
А Федор Ильич вертел в руках карандаш, растерянно бормотал:
— Какао есть, лососина, шоколад, конфеты «раковая шейка»...
— Ну-у?! Неужели? Это вы говорите? — в притворном изумлении, широко раскрывая голубые глаза, воскликнул Щаплыгин.
В свободном углу магазина с кошелками и мешками покупок стояли золотничники из захребтовой пади Багульни. У половины из них, как флюсы, распирало щеки от пареного, с золою для крепости, загубного табаку. Старый, с длинными желтыми зубами Ли Чан-чу слушал старателей, попыхивая самодельной черемуховой трубочкой. Еле заметным движением головы приветствуя знакомого шахтера Залетина, Ли Чан-чу молча подвинулся, уступая ему место. Залетин за руку поздоровался с багульнинцами и гостеприимно раскрыл перед ними пачку дорогих «Сафо».
— Ну, как Багульня? — спросил он, угощая всех папиросами.
— Чего там, — отмахнулся старшинка в фуражке с белой тульей, невесть как попавшей к нему. — Ничего, паря, не моем.
— Но-но!.. — недоверчиво погрозил ему Залетин. — По пятерке, небось, моете?
— По пятерке? — в притворном ужасе переспросил старатель. — Да ты что, паря? От силы, от силы два с полтиной. «По пятерке», — с досадой проговорил он. — Вот на Зее, говорят, моют: по десятке, по двадцать, говорят, на брата обходится.
— Это где Зея?
— Тут где-то, в этом углу, — неопределенно показал старатель. — Тыщи, говорят, две километров отсюда... А Багульня наша нынче... — Он презрительно сморщился и отмахнулся. — По бортам ковыряемся, что уж там. «Сухая»-то у вас, говорят, стала? — прикуривая от залетинской папиросы, спросил он.
Залетин сразу помрачнел, смял недокуренную папиросу и бросил ее.
— Жмаева Данилу, говорят, покалечило? — с тревогой, осторожно допытывался старшинка.
— Ничего неизвестно, — отворачиваясь от взгляда старателя, отвечал Залетин. — Не откопали еще...
— Не откопали? — дрогнул багульнинец. — Всё еще там?
Ли Чан-чу вынул изо рта трубку и, оглядев печальными глазами стоявших вокруг старателей, сказал:
— Чи-Фу там! — Он приложил руку к своей сухой груди и хрипло добавил: — Друг...
— Четырех человек... — хмуро сказал Залетин.
Старатели подавленно молчали. В наступившей тишине слышно стало, как беременная жена Залетина, Клавдия, вполголоса рассказывала Варваре Щаплыгиной:
— Те-то хоть холостые, а этот на кого оставил?
У Клавдии дрогнули обветренные губы, прерывистым голосом, сбивающимся на полушепот, она продолжала:
— Иду я, а... Настенька-то за шахтой у речки сидит... Не узнаёт. Петька-то по грязи... Она смотрит и не понимает. Поплакать-то даже... бедная... не может.
У Клавдии брызнули слезы и часто попадали со щек на кофточку. Трясущимися губами Клавдия зашептала:
— Взялась вот так за волосы и... качается. У меня... мурашки по спине...
— Будет! — остановил жену Залетин.
Ли Чан-чу взволнованно, горячо сказал:
— Шибко хороший люди Чи-Фу!
Клавдия ладонью придавила на щеках слезы, сказала:
— Говорят, Василий Алексеевич думает, что, может, они живы еще...
— Нн-у! — возмутился Залетин. — Молчи уж!
— Он бут не дал закладывать, чтобы они в случае чего не угорели, — упрямо настаивала Клавдия. — Вы бы, мужики, пошли бы, помогли там...
— Там и так толчея. Полна шахта народу, — сказал Залетин.
— Нет! — перебил его Ли Чан-чу, сжимая в кулаке трубку. — Надо все люди. Надо копайла, копайла, копайла! — взмахивая кулаком, страстно заговорил он. — Наша люди ходи! — и, не оглядываясь, решительно вышел.
Старшинка багульнинцев посмотрел ему вслед, пошел за ним и, уже на улице решительно нахлобучив фуражку, широким шагом направился к «Сухой».
На площади к нему подоспели артельщики, а вскоре следом ушел и Щаплыгин, сказав Варваре, чтобы она возвращалась без него.
6
В конторе Свиридову с утра ожидали люди. Старый десятник Багульни Григорий Матвеевич Черных, робея перед директором, неловко крутил в руках запечатанную железную банку, хмурился, но говорил спокойно:
— Обносились, Наталь Захарыч. Прямо... ну, кругом. Ичиги порвали, сапоги так совсем всмятку. Были в амбаре какие-то дамские калоши, так и их. А как в такую мокрядь? Народ гудит...
— Фофанов, позовите управделами, — сказала Свиридова десятнику разреза, стоявшему у двери. — Ну!
— За наш, говорят, благородный металл в другом месте на руках, говорят, будут носить...
