— Наш взвод — первый! — кричит Баскаков, сгоняя с себя воду ладонями.
— Да, ваш взвод... от заду! Когда у вас Миронов и Савельев пришли?
— Мало ли что! Зато нас трое пришли первыми из всего эскадрона.
— А мы пришли сразу, — кричит Карпов, — как один.
— А Люшкин-то, тоже сразу?
— Люшкин — слабый. Люшкина и считать грех.
— А Миронова с Савельевым не грех считать?
Командир ходил между толпившихся красноармейцев и смеялся. Комвзвода Маслов приложил ладонь к уху и прыгал на одной ноге, выгоняя из уха воду. Рыжеватый чуб его слипся в одну сосульку и шлепал Маслова по носу. Леонов стоял напротив него и задорно хохотал.
Потом эскадрон опять бросился в воду, гоготали, фыркали, река плескалась и аплодировала. На своей стороне красноармейцы обтерлись и легли на песок отдыхать. Между ними, перешагивая через тела, ходил лекпом в малиновых трикотажных трусиках, щупал пульсы и отсылал некоторых в тень кустов.
С кипой газет и журналов из казармы прибежал Шерстеников. Он искал глазами военкома Смоляка, не нашел и, тихонько подойдя к командиру, прошептал ему несколько слов на ухо. Командир схватил у Шерстеникова газету и быстро развернул ее. Он не читал, а глотал передовицу и телеграммы залпом. Вскоре красноармейцы вскочили и сели лицом к командиру. Командир уже читал и говорил вслух, в голосе его звучали ноты тревоги и настороженности. Все газеты сегодня кричали об открытии советской границы китайскими белобандитами, о нападении их отрядов на наши погранчасти, села и деревни, о беспримерно зверской расправе с красноармейцами, советскими трудящимися, о захвате железной дороги, тысячных арестах служащих, о концентрационном лагере, за несколько дней переполненном советскими трудящимися, о недвусмысленных маневрах империалистических морфлотов и прочем, говорящем о начале мгновенно во весь рост выросшей военной опасности.
Нападение!.. Интервенция!.. Провокация на войну! Происки империалистов начать генеральное наступление по всему фронту советских границ!
Тревога!
Головы красноармейцев вскружились, зрачки расширились, как перед вспыхнувшим экраном кинематографа. Телеграммы и статьи читались командиром одна за другой.
Тревога! В стране тревога!
Строчки телеграмм, передовица, резолюции протеста рабочих митингов развертывали опасность во всей ее грандиозной значимости надвигающейся мировой катастрофы.
Взревели гудки советских фабрик, заводов, шахт, электростанций, депо и предприятий; взвыли сирены судов, автобусов, паровозов и автомобилей.
Тревога! Тревога!
Радиостанции мечут молнии призыва и мобилизации. В колхозах, совхозах, селах и деревнях ударили набат пожарные каланчи и колокольни.
Тревога!
Поднимается народ советский.
Идут...
Идут колонны рабочих и колхозников, идут густые, нескончаемые вереницы крестьян.
Идут, идут, идут!
Заревом тревоги и решимости полыхают развернутые знамена.
Суровые лица сливаются в многоликую когорту революции.
Идут путиловцы, амовцы, златоустовцы, криворожцы, бакинцы, ивановцы, нижегородцы, халтуринцы. Снимают забрызганные алебастром фартуки магнитоторцы, днепровцы, челябинцы, ростовцы, харьковцы и нижегородцы. Втыкают в землю лопаты и кайла турксибовцы, апатитовцы, чусовцы. Бегут в избы красные партизаны, откидывают с деревянных, скрипучих кроватей пологи и вынимают завернутые в тряпье винтовки, берданки и самодельные шашки, хранившиеся с гражданской войны.
К оружию! Тревога!
А там, на дальневосточной границе, бьются пограничники, кровью заливают советскую землю. Бандитские шайки, регулярные части белокитайской армии наседают, за ними чернеют вожжи с концами, протянутыми в Англию, Америку, Францию.
Слабеют пограничники. Единицы их без сна и отдыха отбиваются последними патронами. На помощь им, подобрав полы шинелей, бегут красноармейцы пехотинцы, на карьере идут эскадроны и батареи. В портах гремят якорные цепи «Авроры», «Марата», «Парижской Коммуны». Суровеют красноармейские лица, узловатые пальцы крепче сжимают древки пик, ложа винтовок, боевые шнуры пушек.
Бьются... Бьются... Бьются...
А в стране — митинги.
...Провокация! Попытка империалистов навязать нам войну! Это — звено из цепи подготовки империалистами интервенции. Попытка сорвать пятилетку. Будь готова, Красная Армия!
Жарче вспыхивают кочегарки, гуще дым заводских и фабричных труб, сильнее удары молотов, яростнее фырканье совхозных и колхозных тракторов, глубже врезаются в землю мужицкие сошники...
...Плещется серебряными струями Мста. Тихо шелестят прибрежные кусты. По-мирному, по- домашнему висят на них вымытые платки, полотенца и портянки.
Голый, с коричневыми, до блеска отполированными солнцем телами сидит эскадрон. Поднявшиеся вперед груди готовы принять удар и дать отпор, и руки, не замечая, не чувствуя, царапают песок, пальцами глубоко вонзились в него и гребут к ладони, жмут до скрипа, до хруста в суставах.
Командир говорит. У него зеленые, светящиеся глаза и слова тяжелые и острые, как снаряды. Он говорит «мы», и красноармейцы беззвучно повторяют за ним тоже «мы».
— Мы должны быть готовы! Революция каждую минуту может скомандовать: «Садись! Пики к бою! Шашки-и!..»
Глаза красноармейцев темнеют, наполняются силой, страшной, немой.
— Мы хотим мира, чтобы выполнить свою пятилетку. Мы откупаем этот мир всем, за исключением наших завоеваний. Но капиталисты не хотят дать нам мира, они хотят ускорить развязку великой мировой драмы. Так пусть знают они, что это будет их последним историческим ходом.
— А пока... пока мы дома. Копим силы. Учимся. Мы знаем, что храбрость перепившихся русских офицеров — «шапками закидаем» — петушиная храбрость. Для победы требуется трезвая, упорная учеба. Победа, к которой мы идем, — это работа, преодоление трудностей, учеба, учеба и еще раз учеба, и потом бой, и тогда уже сокрушительный, до полной победы. Каждый удар заводского молота, каждая новая борозда пашни, каждый наш удар клинком, укол пикой, выстрел дробинкой и есть настоящий бой.
Командир говорил еще о маневрах, которые должны быть боевой репетицией, о социалистическом соревнований и кончил, а красноармейцы все еще сидели не переводя духа. Тревога отстаивалась в них густым осадком, в ушах еще звенели строки телеграмм, гудки заводов, слова командира.
— Товарищ командир! — шепотом спросил Шерстеников. — Тут еще письмо от шефов. Вскрывать иди нет?
— Прочти сам вслух, — коротко, пересохшими губами приказал Гарпенко и объявил красноармейцам: — От шефов письмо, товарищи, Шерстеников прочтет.
Шерстеников разорвал конверт и вытащил из него исписанный на машинке лист бумаги и еще маленький конверт.
