— «Восхо-од»!
— Все согласны? Пиши, Серафима: «Восход».
Поспорили о паевом взносе. Одни предложили двести рублей, другие — пятьдесят. Поругались, перебрали все пожитки друг у друга, всех ребятишек пересчитали и наконец сошлись на ста рублях.
Пункт за пунктом устав принят весь.
— Теперь правление, — перешел Ветров.
— А кто будет избирать правление-то? Все или только кто вступит? — спрашивает один.
Ветров озадачен. Действительно, надо сначала записать членов, а потом из них избирать правление.
— Записывайтесь, товарищи, а потом избирать. Кого?
Мужики молчат. Курильщики потянулись за кисетами, бабы концами платков вытирают губы.
— Ну, кого записывать-то? Молчание.
— Ну как, Евсей Григорьевич, писать?
— Как другие, я-то что же, — бурчит Евсей в рукав.
— Ну кто?
Никого нет. Собрание присмирело, занявшись каждый своим. Одни рассматривают руки: «Эк, ногти-то вымахали, как у ястреба, надо будет как-нибудь после бани...» Другой внимательно рассматривал сапоги: «Подмазать надо сапоги-то. Деготьком. Ишь заскорбли как, рыжие стали и лупятся, как ребячьи носы в купанье».
От дома Якова раздался душераздирающий бабий крик.
— Чего это там?
— Чего! Известно — чего. Это примак бабу лупит, дочь Якову.
— А-а! Што он?
— Из-за вас, гыт, голосу решили. В колхоз собирается.
— Пустют ли только?
— Навряд ли! Сладко жить захотелось, по тропочке Якова пошел? Подумаем ишо.
— А чего он там видел? Все равно, как раньше батрачил, так и сейчас.
— На мельнице-то тоже батрачил? Знам мы этих батраков!
— Тише, товарищи! Не открывайте там другого собрания... Ну, так как же? Кто запишется-то? — кричит Ветров.
— А она как? Дочь-то Якова?
— Товарищи! Что же это получается? Пай установили, еще «Восходом» назвали...
Агафон, сидевший за столом, помигал своими рыжими ресницами, крякнул и встал.
— Я... кхым... Я, граждане, записываюсь. Кхэ-эм... Вместях с бабой.
— Черт рыжий, что же ты тянул? — шепотом ругается Ветров. — Еще кто? Двое уже есть.
— Трое, — подсказывает секретарь.
— Вот трое, оказывается! Кто третий-то? — наклоняется Ветров к секретарю.
— Я, — шепотом говорит секретарь.
— Ты объяви, чтобы все слышали.
Серафима подавилась чем-то и начала усиленно глотать.
— Я записываюсь! — вскочив и закрыв глаза, выкрикнула она.
— Симка! — крикнул ее отец. — Ты что? Ты это как?
— Трое уже есть, товарищи!
— Нет, ты погоди! Ты постой! Ты вычеркни Симку.
— Меня запиши! — поднялся один парень.
— Ты куда лезешь? — вскинулся на него отец.
— Запиши!
— Четверо уж! Кто еще? — вытирая пот, выкрикивал Ветров.
— Пишитесь, товарищи! — вскочила Серафима. — Чего же вы!
Поднялся Евсей. Он стащил с головы фуражку, отчаянно посмотрел на мужиков и, махая фуражкой, будто обрывая что, выдохнул:
— Пиши давай! — Повернулся, прошел к президиуму и сел наземь. Вслед за ним поднялась Дарья, его жена, и, бормоча что-то губами, прошла за мужем и села рядом.
— Шестеро! — егозилась на стуле Серафима.
— Кто еще?
Сзади поднялась еще женщина и, перешагивая через разбросанные мужицкие ноги, прошла к президиуму.
— Пиши, — она ткнула пальцем в бумагу и села к Дарье.
За ней молча, не глядя ни на кого, поднялся ее муж и, подойдя к президиуму, сел к жене.
— Ну, ты чего еще годишь? — шевеля Серова, спросила его жена. — Пиши обоих! — крикнула она Серафиме.
— Вот они! — захлебываясь заегозила Серафима. — Вот они какие, женщины-то!
Плотина прорвалась. Лед сломался и тронулся.
Ветров взглянул на Серова и вспомнил:
«...Уж он спа-ал, спа-ал, спа-ал...»
6
Деревенская страда в разгаре. Косят. Анка, налитая румянцем, ходит передом, за ней — Игнат, за Игнатом — мать, выбиваясь из последних сил, машет руками, как деревянными.
Кругом косят. Рядом в красной рубахе и сам красный, как мухомор, сплеча машет Агафон. Жена у него заболела, и он злой сегодня — не подступись. Дальше — Ивановы. Серафимка, всякий раз как возвращается обратно с косой на плече, кричит, приложив руку козырьком:
— Анка-а! Жарко? У меня рубаха мокрая!
Перешагивая через накошенные ряды, к Игнату идет дядя Яков — Серебряная борода.
— Бог помощь. Али не говорят теперя? Без бога?
Игнат точит косу. Молчит.
— Как трава-то? Ничего?
— Трава — прямо не трава, а травища. Как махнешь — так пуд.
— Ты ряды-то развороши, скорее высохнет и зелена останется.
Яков встречает жену Игната и оживляется.
— Раскисла? Эх ты, курица мокра! А ишо говоришь: я да я! Дай-ко я по-стариковски пройду рядок, дай-ка!
— Ничего-о! Нам ить не привыкать.
— Как хошь. А то бы я прошелся.
Он наклоняется, берет срезанный стебелек и жует его.
— Как у тебя, Игнат, с кусом-то?
— А что?
— Да ведь как «что»? Ежли туговато, так ить подбросить можно пудик. Сделаимся.
— Туго, Яков Миронович. Ты уж как-нибудь... устрой. Рассчитаемся.
— Ладно. Пришлешь кого-нибудь там.
Яков выплюнул стебелек и повернулся уходить.
— Да! — вспомнил он. — Ты вот чего! Ты в стоги нынче мечи сено-то.
Игнат смотрит на Якова, Ерепениха — на Игната.
— На месте нынче запродал его, — объясняет Яков. — Цены-то, слышь, нынче прямо дарма! Зарез прямо!.. Так ты в стога пудов так по пятьдесят.
— Да ведь до снегу-то понадобится небось, Яков Мироныч?
