электротехникой.
— Я вышел на это, когда работал над машинным переводом.
— И внес в искусство программирования кое-что оригинальное, — заявил Уайт. — Разве ты еще не понял, Бобби, ведь все эти годы ты шел к Программе, готовился занять это кресло.
— Возможно, вы с Маком и не понимали друг Друга, — проговорил Олсен. — Но тем не менее, вы очень похожи. Ты просто шел по его следам, Бобби, сам того не ведая.
Макдональд покачал головой.
— Лишний повод заняться чем-либо другим, коль мне уже все известно. Я не желаю становиться таким, как мой отец.
«Никто не может стать таким, как другой», — подумал он.
— Двадцать лет… Не слишком ли долго ты носишь обиду в сердце? — проговорил Уайт.
Макдональд тяжело вздохнул, чувствуя, как подступает знакомое ощущение скуки и нетерпения, когда ему и всем остальным становится ясно — разговор окончен, но никто не знает, как поделикатнее его завершить.
— Что ж, у каждого свой крест.
— Ты нужен нам, Бобби, — сказал Уайт. — Нам и мне — тоже.
«Ну вот и дошли до личных просьб».
— Если Программа каким-то образом и нуждается во мне, то наверняка это не моя индивидуальность. Вам нужно лишь отцовское имя. И, стоит мне только согласиться, как я окажусь, подобно ему, погребенным здесь навсегда. Она поглотит меня, как сделала это с отцом, использовав его полностью, без остатка, не оставив ему ни сил, ни желаний на что-либо другое.
На лице Уайта отразилось сочувствие.
— Я понимаю тебя, Бобби. Но здесь ты ошибаешься, поверь мне. Не Программа заживо схоронила твоего отца, — скорее, это он вобрал в себя ее всю. Программа — это Мак, он выступал ее движущей силой. Все эти радиотелескопы при нем жили своей жизнью, всегда оставаясь чуткими его ушами; так же и этот компьютер — не проста машина, а мозг Макдональда — мыслящий, все запоминающий, анализирующий. Да и все мы являлись, по сути, лишь различного рода воплощениями Мака, совокупности его таланта и замыслов. Своеобразный резерв времени для твоего отца…
— Твои слова рисуют ситуацию еще в худшем свете, — сказал Роберт. — Именно этого, как ты не поймешь, я и пытался избежать всю свою жизнь, — уйти от этой вездесущности, от всего этого отцовского доброжелательства…
— Все мы стараемся быть честными по отношению к себе, — заметил Уайт.
— Существует нечто, — сказал Олсен, отрываясь от стола, — нечто, большее, нежели простые человеческие чувства и эмоции, — столь же важное, как, скажем, религия или все, предпринимаемое во благо людей, всего рода человеческого. Если тебе посчастливится отыскать подобное, стать его частью и добиться его воплощения в жизнь, — вот тогда ты и почувствуешь настоящую удовлетворенность. Все остальное — не в счет.
Макдональд обвел взглядом стены, и они показались ему стенами тюремной камеры.
— Не нужно уговаривать меня провести здесь часть своей жизни — оставшиеся, надеюсь, лет сорок. Что угодно, но только не этот кабинет. Нет у меня ни директорских способностей, ни надлежащей квалификации; и главное — я не хочу становиться частицей этого всего и всю жизнь провести среди машин, так и не открыв ничего нового. Умру ведь я прежде, чем придет отзыв с Капеллы. И это — жизнь? Какую цель может преследовать такая жизнь? Какое удовлетворение?
Уайт взглянул на Олсена, словно приглашая его подивиться вместе с ним — как этот человек не хочет понять их преданности, самого смысла их жизни. Как достучаться к нему?
— Может, покажем Бобби то самое место? А потом — что ж — пусть уходит.
Для мальчишки Программа являла собой средоточие тайн и волшебства. Там бывало интересно днем, а ночью же — просто великолепно. Бобби обожал ездить туда, когда в виде исключения ему разрешалось поздно ложиться спать. Сперва ему открывалась железная долина, сияющая в лунном свете, — место, куда забирались эльфы, натирать здесь все до зеркального блеска и ловить звездную пыль. Они собирали ее в бутылочки, и уж затем использовали в своих колдовских целях.
За долиной находилось Ухо — огромное и похожее на чашку. Ухо высоко возвышалось на подставке, — не иначе сама Земля держала в руках эту громадную чашку, пытаясь выведать у Вселенной все ее секреты, — те самые тайны, знать которые так необходимо мальчишкам для исполнения их желаний и замыслов.
Он говорил себе: стоит найти то самое место, где хранятся эти тайны, и все-все как следует разузнать, — и тогда наверняка поймешь все…
И вот однажды отец привел его в зал прослушивания, где Бобби слышал, как кто-то нашептывает тайны. Он отдал бы все, только б ему дали послушать этот шепот в наушниках — шипение и бормотание, слишком тихое, однако, чтобы мальчик мог хоть что-то разобрать. Отец усилил звук, и малыш с разочарованием убедился: говорят на каком-то секретном, не понятном ему языке.
— Этого не понял еще никто, — утешил его отец.
— А я пойму, — упрямился Бобби. Конечно же, мальчик не понимал ничего, но тогда он поклялся; когда-нибудь он выучится всем языкам, какие только есть на Земле, а заодно и под землей, и в небесах, — и поймет все, разгадает все секреты, все тайны. Одним словом, узнает все, что только можно узнать, и, когда отец тоже захочет что-либо узнать, непременно справится об этом у Бобби, и тогда ему не придется больше уезжать из дому к Программе…
«Зачем мальчишке взрослеть? — не раз задавался вопросом Макдональд. — Ведь жизнь для него так понятна и проста, в ней столько безоблачных надежд… Только не для меня», — возразил он себе. В его жизни, полной разочарований, неисполнившихся желаний и надежд, так и не реализовались детские стремления.
Прогулка по этим старым коридорам и залам обернулась для него странствием по некогда чудесной стране, покинутой всеми волшебными существами, ранее ее населявшими, — всеми этими гномами и эльфами, — отданной во власть пыли и грязи, выставленной на солнце, дождь и непогоду… выгорать и ржаветь.
Да, дом этот постарел… сколько же это ему лет?.. Шестьдесят… семьдесят, а может, и все восемьдесят. И, несмотря на то что строили его, как и Программу, на века, — годы сделали свое дело. Обшарпанные стены с потрескавшейся, во много слоев нанесенной краской. Кое-где виднелись цементные заплаты, закрывавшие щербины в местах раскрошившегося бетона. Только терракотовые полы не выглядели изношенными, — впрочем, нет ничего проще, чем заменить плитки.
Олсен представлял его всем секретарям, техникам, занятым подготовкой к консервации оборудования, и случайно оказавшимся здесь астрономам.
— Это Бобби Макдональд, — неизменно повторял он. — Ну, тот самый, сын Мака.
В ответ следовали приветствия и рукопожатия, сопровождаемые выражением радости и надежды: мол, наконец-то Макдональд навсегда вернулся домой. Он пытался возражать, но это неизменно вызывало обеспокоенность, и он, наконец, перестал отнекиваться и только улыбался.
Старый зал для прослушивания выглядел запущенным, — будто сюда перестали заходить. На потрескавшихся стеклах табличек указателей и индикаторов разобрать что-либо не представлялось возможным; поверхность щитов на пультах покрылась пылью. Бросались в глаза истертые консоли пультов: из-под когда-то черного цвета пластика во многих местах проглядывал металл. Даже наушники казались истертыми целыми поколениями людей, чьи уши соприкасались с их поверхностью.
Зал оказался пуст. Макдональд обвел взглядом это неживое место, которое давно покинули чудеса и волшебство. Нечто неуловимое, вдохнувшее жизнь в это место, улетучилось куда-то в далекие, неведомые края.
— Хочешь послушать голоса, Бобби? — предложил Олсен. — Давай-ка послушаем послание…
— Не стоит, наверное, — ответил Макдональд. — Я много раз слышал его.
Пожалуй, ему и хотелось бы услышать их снова. Но только не здесь и не теперь.
Олсен прошел к пульту управления.
— А знаешь, мы по-прежнему слушаем, — сообщил он, будто прочитав мысли Роберта. — Все те же
