чувства должен испытывать подросток в этом случае). Суть жизни не в спорах, а в самой жизни. У Бродского (и, как считает он, у его друга) эта жизнь осталась в прошлом: 'в смятых сырых простынях — / этих рыхлых извилинах общего мозга!' ('рыхлые извилины общего мозга' — скорее всего, намек на Фрейда); в возлюбленных, которые помнят и которых помнят, в детях, которых нет рядом.
Только осознав всю тщетность выяснения национальных отношений, как Фома Неверующий осознал тщетность своего неверия*, можно 'нащупать язык, на манер серафима' из пушкинского 'Пророка' и 'переправить глагол', то есть облечь в слова открывшиеся перед сознанием новые истины.* История о Фоме описывается в Новом Завете. Когда Иисус Христос в день своего Воскресения явился первый раз Апостолам и 'показал им руки, и ноги, и ребра Свои', Апостола Фомы среди них не было. Когда Фома вернулся в Иерусалим, ученики рассказали ему о явлении им Воскресшего Учителя. 'Но он сказал им, — повествует Иоанн Богослов, — если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю'. Когда все апостолы собрались вместе, им явился Иисус. Спаситель обратился к Фоме: 'подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим'. Эти слова преобразили упорное сердце Фомы. Он уже не хочет осязать ран на теле Христа и говорит ему о своей вере в него: 'Господь мой и Бог мой!'. В ответ Иисус Христос произносит: 'ты поверил, потому что увидел Меня, блаженны невидевшие и уверовавшие'.
На протяжении всего стихотворения Бродский пытается убедить друга, что все разногласия беспочвенны и между ними больше общего, чем различного: IX
Мы похожи; мы, в сущности, Томас, одно: ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи. Друг для друга мы суть обоюдное дно амальгамовой лужи, неспособной блеснуть.
Ироническое отношение со стороны Бродского к возникающим спорам просматривается в использованной в девятой строфе лексике: 'коптящий окно', 'кривая ухмылка', 'раздирающий полость зевок', и в описании реакции автора на какие-то доводы или претензии со стороны собеседника: 'разольюсь в три ручья / от стоваттной слезы над твоей головой'. И далее по тексту: Мы — взаимный конвой, проступающий в Касторе Поллукс[59], в просторечье — ничья, пат, подвижная тень, приводимая в действие жаркой лучиной, эхо возгласа, сдача с рубля.
В статье Ю.Лотмана, М.Лотмана 'Между вещью и пустотой' библейская притча о Фоме трактуется следующим образом: 'Через двузначность слова 'язык' соединяются реминисценции: апостол Фома (соименный адресату стихотворения), вкладывающий персты в рану Христа, чтобы установить истину, и шестикрылый серафим из пушкинского 'Пророка', вырывающий 'грешный язык', для того чтобы пророк обрел глаголы истины' (Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн: Александра, 1993. Т. 3. С. 307).
Как 'взаимный конвой' мы сопровождаем друг друга по жизни, черты одного проступают в лице другого, наши споры 'ничья, пат' приводятся в движение извне (как 'подвижная тень, приводимая в действие жаркой лучиной' в театре теней), потому что являются эти споры следствием усвоенных в прошлом национал-патриотических лозунгов, полных взаимных претензий и обвинений — этого 'обоюдного дна амальгамовой лужи' — из круга которых не так просто вырваться, 'блеснуть'.
Отсюда и 'взаимный конвой', и 'эхо возгласа', и 'сдача с рубля' (а не с доллара или с лита) как намек на советское прошлое автора и его собеседника. Сколько бы времени ни прошло, национальные разногласия сохраняют свою силу. А в результате — испорченная жизнь, в которой ничего, кроме праздных разговоров, не осталось: 'Чем сильней жизнь испорчена, тем / мы в ней неразличимей / ока праздного дня'.
Поэт Алексей Парщиков в интервью отмечает, что своеобразие поэзии Бродского заключается в том, что он 'достигает абсолютного спокойствия перед лицом абсолютной трагедии'[60]. Однако на вопрос 'Чувствуете ли вы, что Бродский обеспокоен ситуацией в России?' следует ответ: 'Не чувствую'; на вопрос 'Не чувствуете ли вы в его стихах признаков ностальгии?' Парщиков отвечает еще более кратко: 'Нет'.
Интересно, как можно в этом случае объяснить причины этой самой трагедии, что лежит в основе мироощущения Бродского. Согласно определению, трагедия — 'тяжелое событие, глубокий конфликт, приносящие горе, являющиеся причиной глубокого нравственного страдания'. Это то, что переживается человеком по отношению к самому себе, говоря словами Бродского: 'трагедийная интонация всегда автобиографична'. Все беды, неприятности, катаклизмы, случившиеся не с нами, вызывают ужас, сожаление, гнев, но не чувство трагедии. Даже если в этом случае мы произносим 'Какая трагедия!', это не более чем выражение сочувствия: мы осознаем, каким горем является это событие для тех, кто его переживает.
Если же трагедия определяет творчество, то причины этого не стоит искать вовне. Обращаясь вновь к Бродскому:
'Литература и есть словарь, свод значений для той или иной человеческой участи, для того или иного опыта. Это словарь языка, на котором жизнь говорит с человеком' ('Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро', 1987).
В следующей десятой строфе 'испорченность' жизни, призрачность существования автора и его собеседника в настоящем расшифровывается с помощью конкретных деталей: 'Чем питается призрак? Отбросами сна, / отрубями границ, шелухою цифири: / явь всегда норовит сохранить адреса. / Переулок сдвигает фасады, как зубы десна, / желтизну подворотни, как сыр простофили, / пожирает лиса / темноты'.
Адреса из прошлого стали ненужными: все равно нет возможности вернуться, остались лишь цифры телефонных номеров как жалкий остаток, 'шелуха' от прежней жизни.
Место, времени мстя за свое постоянство жильцом, постояльцем, жизнью в нем, отпирает засов, и, эпоху спустя, я тебя застаю в замусоленной пальцем сверхдержаве лесов и равнин (…).
Место, куда в своем воображении возвращается призрак, не подвластно времени. То обстоятельство, что в сегодняшней жизни этот призрак чувствует себя лишь временным 'жильцом', 'постояльцем', является своеобразной местью места по отношению к более обширной категории времени: 'Пространство — вещь. / Время же, в сущности, мысль о вещи' ('Колыбельная Трескового мыса', 1975). Именно место, а не время 'отпирает засов', позволяя человеку мысленно возвращаться в прошлое.
Тема памяти получает развитие в следующей одиннадцатой строфе стихотворения: 'Существуют места, / где ничто не меняется. Это — / заменители памяти, кислый триумф фиксажа'.
Воспоминания являются лишь жалкой попыткой сохранить, зафиксировать, оставить нетронутыми впечатления о прошлой жизни. В то же время оторванность не только не уменьшает (стирает) их с течением времени, а наоборот, делает более четкими ('Там шлагбаумы на резкость наводит верста') и объемными ('Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта').
В разговоре Бродского с Евгением Рейном в сентябре 1988 года тоже звучит тема памяти:
Е.Р.: А вот скажи, та атмосфера детства, послевоенный Ленинград — это сохраняется в тебе достаточно трогательно, или, так сказать, отошло?
И.Б.: Наоборот — это единственная реальность. (…) Е.Р.: Наверное, в поисках той красоты надо вернуться на родину. И.Б.: Для меня то время и есть родина.[61]
В последних словах Бродского нет вызова, просто констатация факта: ничего, кроме тех далеких воспоминаний, у него не осталось.
Прошлое — это та реальность, которая заменяет поэту и настоящее, и будущее: 'В будущем, суть в амальгаме, суть / в отраженном вчера' ('Полдень в комнате', 1978); тот мир, где 'минувшее смотрит вперед' (а не назад!) пытливым 'настороженным глазом подростка в шинели' (намек на послевоенное детство); где судьба не в праве распоряжаться и 'нарушителем пятится прочь' туда, где ей и место: 'в настоящую старость с плевком на стене, / с ломотой, с бесконечностью', но не с той бесконечностью, в конце которой открывается перспектива, а с бесконечностью 'в форме панели' или обрывающегося вниз пролета 'лестницы'.
Ночь является границей, за пределами которой образы прошлого обретают силу; границей, на которой идет постоянная борьба между прошлым и настоящим: 'где, как татарва, / территориям прошлой жизни набегом / угрожает действительность'; 'где что веко ни спрячет, / то явь печенегом / как трофей подберет'.
Не о реальной 'границе тоталитарной 'сверхдержавы', того мира, где 'ничто не меняется', — мира,
