счете некоторые мои инстинкты, видимо, притупились. Но, с другой стороны, испытывая страх, стараешься навострить свой ум. Пожалуй, это уравновешивает. Кончаешь невротиком, да это случилось бы в любом случае. Только быстрее, хотя и в этом нельзя быть до конца уверенным [129].
Обратите внимание на то, что ответ Бродского о причинах страха не соответствует заданному вопросу. Дэвид Монтенегро высказывает опасения по поводу жизни вне языка, Бродский акцентирует внимание на жизни без усилий, которая, в конечном счете, приводит к притуплению инстинкта восприятия. Итогом безмятежного существования, по мнению поэта, может стать обезличивание и потеря самоуважения.
С другой стороны, нельзя не учитывать двойственность положения, в котором Бродский оказался в эмиграции. В американском обществе, где покой является естественным состоянием, в равной степени желаемым и возможным, опасения поэта по поводу счастливого в нем пребывания просто не могли быть восприняты. Люди, для которых удары судьбы, 'изощренные каждодневные испытания' являются понятиями далекими от реальности, не в состоянии представить, что подобная жизнь может вызывать 'ностальгию' у того, кто с ней благополучно расстался. Удовлетворение и благодарность — это не только естественная, но и единственно возможная, с точки зрения окружающих, реакция эмигранта на перемену в своей судьбе.
С другой стороны, те, кто в свое время выслали поэта из Советского Союза, а не сгноили его в тюрьме или психиатрической лечебнице, тоже, вероятно, рассчитывали на свою долю признательности. Кто знает, возможно, подобными ожиданиями объясняется сарказм, присутствующий в последних строках стихотворения. Заверяя читателей, что только благодарность будет 'раздаваться' из его рта до тех пор, пока его не забьют глиной, Бродский употребляет глагол, указывающий на действие, а не на состояние, избегая тем самым разговоров о том, какие чувства он будет при этом 'испытывать'.
Итоги, к которым приходит поэт, весьма неутешительны: 'Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. / Только с горем я чувствую солидарность'. Жизнь представляется человеку 'длинной' только в том случае, если ничто его в ней больше не радует. В авторском переводе стихотворения на английский язык поэт выражает свои чувства гораздо более жестко, используя в качестве основы для метафорры известную английскую поговорку 'Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц': 'What should I say about life? That it's long and abhors transparence. / Broken eggs make me grieve; the omelette, though, makes me vomit'[130]. (Что сказать мне о жизни? Что длинна и не выносит ясности. Разбитые яйца вселяют грусть, а омлет вызывает рвоту). Согласитесь, содержание стихотворения весьма далеко от благостной монументальности.
Тысяча девятьсот восемьдесят седьмым годом — годом получения Нобелевской премии — датировано стихотворение Бродского, которое начинается следующими строками: 'Чем больше черных глаз, тем больше переносиц, / а там до стука в дверь уже подать рукой. / Ты сам себе теперь дымящий миноносец / и синий горизонт, и в бурях есть покой'.
Образ привыкшего к бурям одинокого боевого корабля, противостоящего враждебности окружающей стихии, далек от триумфа, его трудно соотнести с благополучной жизнью нобелевского лауреата. Окончание стихотворения тоже наводит на грустные размышления: 'Питомец Балтики предпочитает Морзе! / Для спасшейся души — естественней петит! / И с уст моих в ответ на зимнее по морде / сквозь минные поля эх яблочко летит'.
Если есть 'зимнее по морде', то должно быть и весеннее, и летнее, и осеннее 'по морде'. В противном случае вообще нет смысла использовать определение (так, например, наименование 'зимние каникулы' оправдано только в том случае, если существуют каникулы летние). Что же скрывается за отчаянно- бравурным тоном стихотворения 1987 года и элегически-размеренным звучанием стихотворения 1980 года? Удовлетворение? Покой? Или раздражение? Основу сборника 'To Urania' составили стихотворения, написанные Бродским с конца семидесятых годов до 1987 года, когда сборник был напечатан. Если творчество Бродского в эмиграции (1972.1996) условно разделить на три части, данный этап можно обозначить как период зрелости. Отсюда — особый интерес к тому, что было создано в то время. Остановимся на некоторых фактах, свидетельствующих об отношении самого поэта к своему творчеству.
На экземпляре 'Урании'[131], подаренном автором Евгению Рейну, рукой Бродского сделаны записи: 'На обороте обложки сверху красными чернилами написано:
'Прислушайся: картавый двигатель / поет о внутреннем сгорании, / а не о том, куда он выкатил, / об упражненьи в умирании — / вот содержание 'Урании''.
Под этим крупно нарисован кот — тотем Бродского, — записывающий нечто в раскрытую тетрадь. В левой лапе у него зажата не то авторучка, не то дымящаяся сигарета. Кот полосат, сияющие его глаза прорисованы особо тщательно, за котом — флаг Соединенных Штатов. Чтобы не было сомнения, что это американский кот, над ним написано 'звезды и полосы', и стрелки указывают на глаза и полосатые спинку и хвост. На спине кота значится его имя Миссисипи (кстати, реальный кот Бродского, этот самый Миссисипи, дремлет тут же на дальнем конце стола, до отвала наевшись вместе с нами сладкой корейской курятины). В центре страницы крупно выведено: И. Б.'[132]
Кот в русском сознании традиционно ассоциируется с независимостью поведения, а 'американский' окрас, указывающий на принадлежность его к США (к этому моменту Бродский был гражданином этой страны), и сигарета-ручка в его руке-лапе позволяет сопоставить этот образ с самим поэтом. Что хотел сказать Бродский своим рисунком? Возможно, то, что 'кот', несмотря на свою принадлежность, 'гуляет сам по себе' на фоне американского флага.
Оценка Бродским своего творчества как 'упражненья в умирании' предопределяет присутствующие в его поэзии тех лет пессимистические образы и 'упаднические' настроения, за которые ему доставалось и достается от приверженцев жизнеутверждающего начала в русской классической литературе.
На форзаце подаренного Рейну сборника рукой Бродского выведено еще одно обращение к другу: 'Женюре, знавшему заранее / возможности мадам Урании[133] '. За незнание всегда приходится расплачиваться. Поэзия Бродского эмигрантского периода, это отражение горького опыта человека, который не смог приспособиться, переделать себя с учетом потребностей новой системы и нового мировоззрения. Лейтмотив 'старения', возникший сразу после отъезда в стихотворении '1972 год', завершился темами 'оледенения', 'смерти', 'небытия', превращения живого человека в подобие статуи в лирике восьмидесятых годов.
Наиболее показательной в этом отношении является 'Эклога 4-я (зимняя)'. 'Именно в ней обозначается отчетливый переход от 'корябающей' пронзительности цикла 'Часть речи' к бесстрастности и сдержанности поэтической интонации, ее уравновешенности и монотонности'[134]. Жанровое своеобразие эклоги (пастушья идиллия), размеренность ее звучания, рассудительная неспешность размышлений Бродского о прошлом, настоящем и будущем свидетельствуют о переменах, которые произошли в восприятии поэтом своей судьбы.
'ЭКЛОГА 4-я (ЗИМНЯЯ)'
До 'Эклоги 4-й (зимней)' (1980[135]) эклог под номерами у Бродского не было, поэтому естественно предположить, что название стихотворения отсылает нас к знаменитой 4-ой эклоге из 'Буколик' Вергилия. Эпиграф к стихотворению тоже взят из Вергилия: 'Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской, / Сызнова ныне времен зачинается строй величавый'.
Надо отметить, что в контексте стихотворения Бродского мысль римского поэта приобретает иной смысл: у Вергилия с 'последним кругом' связывается пророчество о наступлении 'золотого века' на земле, в 'Эклоге 4-й (зимней)' значение этого образа имеет зловещий оттенок, символизируя оледенение всех чувств, конец жизненного пути и переход к смерти.
Но в ощущении близящегося конца для Бродского нет ничего трагического, его голос звучит
