Машина уехала. Кон вернулся в фарэ в состоянии паники, его знобило. Меева решительно схватила бутылку касторки и налила ему большую ложку. У Кона хватило присутствия духа незаметно выплеснуть ее в горшок с геранью, затем он вышел из дому, улегся в гамак, прикрыл лицо капитанской фуражкой и попытался взять себя в руки. Волноваться не стоит, все объясняется просто: история с Гогеном стала для властей хорошим уроком, и теперь все чиновники, от низших до высших, стараются показать, каким уважением, дружелюбием, можно даже сказать, любовью окружены художники на Таити. Он слегка пришел в себя. Гамак висел чуть в стороне от дома, между двумя высокими деревьями, в чьих густо переплетенных ветвях цвело, казалось, неисчислимое множество сверкающих голубых цветов — небо. Где-то далеко, над рифом Уана, рокотал Океан, и это успокаивало, как успокаивают обычно далекие раскаты грома. Кон позвал Мееву, и она прилегла рядом. Ее большое теплое тело защищало его от внешнего мира, как Великая Китайская стена. Закат застал их вместе и одел лиловатым пурпуром, потом опустилась тьма и укрыла их с заботливым участием, которое она испокон веков дарит беглецам.
Кон не спал. Он провел ночь, борясь с волнами, набегавшими на него одна за другой из недр Океана. Самыми сокрушительными были те, что приходили из двадцатого века, но он ухитрялся страдать и от более далеких, идущих действительно из глубины времен, и к двум часам поймал себя на том, что думает о проститутке, которую крестоносцы трахали на алтаре Спасителя в храме Святой Софии во время разграбления Византии. Лучше бы они этого не делали. Волна детей из секты катаров[43], уничтоженных Симоном де Монфором, обрушилась на него незадолго до рассвета, сразу вслед за волной Освенцима, и тут же накатила волна чернокожих рабов, которыми Кон, к своему стыду, торговал на невольничьем рынке в Новом Орлеане, а История по-прежнему преспокойно покачивалась на пенных гребнях, как пробка, и волны продолжали выбрасывать к его ногам обломки прошлого, где тоже не обошлось без его участия и где мелькали лица Робеспьера и Эйхмана. А около четырех утра он уже чувствовал себя в ответе за наводнения во Флоренции, за тайфун «Инес» и загрязнение атмосферы. Он плавал в поту, деревья тихонько покачивали над ним усыпанные лунными цветами ветви, и его раскаяние было столь велико, что он ощущал себя человеком во всей полноте, всеми сразу и каждым в отдельности, и от этого некуда было деться. Иногда он устремлял взгляд к небу и искал среди сверкания световых лет созвездие Пса. Человечный или бесчеловечный? Это было одно и то же. Луна присматривала за своим столовым серебром, пляж хранил первозданную белизну и неомраченные надежды, а светлячки сновали во тьме с фонариками крохотные Диогены, не прекращавшие вечный поиск.
XXX. Кон — колониалист
Назавтра, когда он проснулся, солнце уже хозяйничало по-полуденному, куры нарушали полинезийский колорит чисто нормандским кудахтаньем, сверкающая лагуна казалась усыпанной битым стеклом. Кон увидел лиловые, желтые, красные цветы, бегущие к нему через банановую рощу, — парео Меевы. Еще не опомнившись от ночных кошмаров, он вскочил с гамака.
— За мной пришли?
— Кон, мотоцикл угнали.
Он пошел за дом, где оставлял по вечерам под гуаявами свою «хонду». Мотоцикла не было. Кон послал в адрес «грязных таитянских макак, которые воруют все, что попадется», серию проклятий, приправленных многочисленными референциями полового характера, ибо именно здесь, в первопричине своего происхождения, люди ищут обычно самые оскорбительные слова. Потом он засуетился, как всякий настоящий буржуа, незаконно лишенный собственности, побежал с жалобой к жандармам и был встречен злорадным хихиканьем — в роли пострадавшего Кон выступал впервые. Его заверили, что мотоцикл рано или поздно найдется в каком-нибудь овраге. Кон в резкой форме выразил свое отношение к тому, как полиция обеспечивает безопасность граждан и охраняет их честно нажитое имущество, и отправился домой пешком. При выходе из парка Республики на него набросилась с дикими криками компания молодых таитян, уже некоторое время шедшая следом. Единственное, что он мог потом вспомнить, это слова «Проклятый янки!», сопровождавшиеся ударом бутылкой по голове. Он пришел в себя уже дома, в кровати, с мокрым полотенцем на лбу, в окружении Меевы, которая вопила, что убили ее попаа, встревоженного Бизьена — если это акция, направленная против иностранцев, то для «Транстропиков» она означает начало катастрофы — и молодого отца Тамила, случайно оказавшегося рядом, когда произошло нападение. У Кона так раскалывалась голова, что он даже не выразил недовольства. Физическая боль — отличное средство против страдания другого рода, которое разве что удары по голове могут иногда ненадолго облегчить.
— Что произошло?
Доминиканец воздел руки к небу.
— Вы навлекли на себя народный гнев.
Кон заинтересовался:
— Да что вы? Почему же только сейчас?
— Вы доигрались, господин Кон. Вам же известно, до какой степени таитяне суеверны. На днях — кажется, это случилось, когда лежал при смерти вождь Вириаму, — вы сказали, будто собираетесь поймать его душу и засунуть в двигатель мотоцикла. Туземцы, в сущности, просто большие дети, а вы цинично заявили им, что вага мотоцикл работает на энергии человеческой души, поэтому вы сейчас дождетесь, когда Вириаму умрет, и поместите его душу в бензобак, а потом — и это уже была настоящая провокация, — когда смерть наступила, вы сразу же укатили, как будто на самом деле заправились, и даже не попрощались с семьей покойного.
Кон нехорошо посмотрел на Мееву.
— Я рассказала только Полетте Фонг, — пролепетала она. — Я же понимала, что ты шутишь.
— А упомянутая Полетта Фонг рассказала, естественно, всем и каждому, — продолжал доминиканец. — В результате крестьяне толпой явились в Папеэте и утащили ваш ни в чем не повинный мотоцикл. Они разобрали его до последнего винтика, чтобы освободить тупапау своего возлюбленного вождя, после чего сбросили обломки в океан.
Кон поцокал языком, качая головой.
— И он не взорвался?
— Что?
— Бак. Им крупно повезло. От Таити не осталось бы камня на камне. Для пополнения вашего религиозного образования могу сказать: когда человеческая душа взрывается, происходит по меньшей мере революция. Это же страшная разрушительная сила… Сотни мегатонн.
— Не валяйте дурака, Кон, — сурово сказал Бизьен. — Надо уважать верования этих людей.
Кон все еще не мог прийти в себя. Он никак не ожидал, что его слова кто-то примет всерьез.
— Все-таки забавно, — сказал он. — С чего это таитяне вообразили, будто у них еще есть душа? Мы ее украли давным-давно. Последние остатки находятся в музеях Европы и Америки. Вы же сами знаете, Бизьен.
— Очень смешно, — хмуро сказал Наполеон туризма. — Просто сейчас расхохочусь.
Кон поднес руку ко лбу.
— Так они за это чуть не проломили мне череп?
Тут его ждала встреча с истинным совершенством.
— Нет, вас побили не деревенские, — ответил Бизьен. — Это было бы занятно и, следовательно, полезно для туризма. Пережитки древних верований и так далее… Нет, это были не простодушные дикари, а совсем другие.
— Какие другие?
— Развитые. Или, если предпочитаете, сторонники прогресса. Те, кто хочет создать независимое индустриальное государство Океания. Они обвиняют вас в том, что вы поощряете дикость и получаете от меня мзду за то, что помогаете «империалистам» держать народ в невежестве и суеверии. Короче, Кон, вы колониалист. Они очень резко настроены против вас, и лучше вам на время исчезнуть. Я не шучу. Они ненавидят людей, которые пытаются сохранить на Таити «чистоту и невинность», как мы с вами выражаемся. Вы рискуете головой.
