XLII. Повинная голова
«Эр Франс» известил Кона, что билет первого класса на парижский самолет ждет его в агентстве, надо лишь сообщить не позднее чем за сорок восемь часов дату вылета. Кон провел день с рыбаками в бухте Пуа-Пуа и, вернувшись домой, застал Мееву сидящей перед мешком корреспонденции, которую Шавез переправил ему из Франции с припиской: «Мы счастливы, что ты жив и здоров. Вся команда ждет тебя с нетерпением. Без тебя мы топчемся на месте».
Кон записку порвал. Она затронула кое-какие тайные струнки его души. Значит, от него еще ждут новых свершений. Когда он открыл огонь, изобрел пращу, лук со стрелами, а затем и порох, каждый раз все охали и ахали от восторга. А потом приходили опять и требовали чего-нибудь получше. Что ж! Надо так надо.
Когда у него в Париже случился «душевный кризис», — как же это было давно! — врач сказал ему: «У вас так называемый синдром Спасителя, медицине хорошо известный. Он может привести как к терроризму, так и к святости, а иногда человек предается своеобразной дикарской пляске, силясь сбросить со своих плеч тяжесть мира. Вы же сами как-то сказали, что Атлант был плясуном».
Истина состоит в том, что каждый человек — Атлант и несет на своих плечах бремя мира. Как от него освободиться? За этим вопросом таится несбыточная мечта — умыть руки. Когда Кона спрашивали, откуда у него такая страсть к танцам, он отвечал: «Я не танцую. Я топчу». Говорят, в России был такой случай: в местечке после погрома подобрали умирающего еврея, его грудь была рассечена шашкой. Кто-то спросил: «Тебе очень больно?» Он ответил: «Только когда смеюсь».
Кон лихо сдвинул на ухо капитанскую фуражку.
Он без страха поджидал врага. У него еще хватало сил бороться.
Меева по-прежнему смотрела на гору писем. Кон сел на корточки рядом с ней. Она взяла его за руку.
— Надо купить тебе чемодан, — сказала она. — И костюм. Ты же не можешь ехать так во Францию… Там холодно.
— Перестань, пойдем выкинем все это в море.
Письма теперь приходили каждый день, некоторые полугодовой давности, адресованные ему в Коллеж де Франс и исправно пересылаемые Шавезом. Приглашения на конгрессы, симпозиумы, коллоквиумы, предложения прочесть курс лекций, написать статью, дать интервью, разнообразные поздравления. Сообщение о присуждении ему звания доктора honoris causa одного из американских университетов. Институт фундаментальных исследований спрашивал, не согласится ли он занять место, освободившееся после смерти Оппенгеймера. Восторженные статьи, доказывавшие, как дважды два, что, если бы не его решающий вклад, создание французской водородной бомбы затянулось бы еще лет на десять. Он предвидел, что не сегодня-завтра толпы журналистов высадятся в аэропорту и набросятся на него с сакраментальным вопросом, что он чувствует в момент триумфа, когда его водородная бомба вот-вот озарит ослепительной вспышкой небо над Океанией.
Однажды прибыл посыльный на мотоцикле и вручил ему официальный пакет. В нем вместе с личным приветствием от губернатора лежала вырезка из «Фигаро». Всего несколько строк, зато на первой странице и крупным шрифтом. Заметка гласила: «Французский физик Марк Матье, бесследно исчезнувший полтора года назад, живет, как выяснилось, на одном из островов Тихого океана. Молодой ученый, чья определяющая роль в разработке французского ядерного оружия общеизвестна, восстанавливает там силы после тяжелой болезни». Кон скомкал заметку.
Он не видел причин отвергать имя, которое ему таким образом предлагалось. Еще один недоразвившийся плод, не более того. Его друг поэт Мишо не зря написал: «Пошатнувшийся от брошенного камня уже двести тысяч лет шагал, прежде чем услышал крики ненависти и презрения, которыми его хотели застращать». Приходилось признать, что он является также и Марком Матье, как являлся некогда Гомером или Эйхманом. Тут главное — верить в эти метаморфозы и продвигаться наугад к некоему чудесному будущему воплощению, которое ждет его после поругания.
— Что с тобой, Кон? — забеспокоилась Меева. — Ты совершенно зеленый.
— Зеленый? Это, наверно, зрелость. Понимаешь, я ведь принадлежу к категории людей, которых называют интеллигентами. А у них процесс созревания происходит в обратном порядке. В молодости они, как правило, красные. Потом становятся зелеными. В этот период у них, пожалуй, вкус лучше.
В тот же день он получил несколько поздравительных телеграмм из Национального центра научных исследований. В преддверии испытаний на Муруроа его наградили орденом Почетного легиона. Меева читала телеграммы через его плечо.
— Что ты для них сделал, Кон, что они так с тобой носятся?
У него не хватило сил соврать. Он опустил голову.
— За что тебе навесили орден Почетного легиона?
— Его обычно дают посмертно. Мне дали за Гогена.
Но у него возникло странное ощущение, что она все понимает. Уже и дома не стало покоя!
Двое молодчиков, которых он никогда прежде не видел, деликатно следовали за ним на расстоянии, сопровождая его, куда бы он ни пошел, а ночью слонялись вокруг фарэ с электрическими фонариками. Франция трогательно заботилась о нем. В один прекрасный день, заглянув под кровать в поисках сандалии, он заметил круглую штучку, прикрепленную к стене. Оказалось, микрофон. Он осмотрел все кругом и обнаружил еще один — в другой комнате, под столом. Но теперь это было уже не важно. Он ни на миг не расставался с Меевой и все время держал ее за руку. Никогда он не нуждался в ней так остро, как сейчас. Она была последней ниточкой, тянувшейся к первозданному миру, к эпохе нерастраченных возможностей, к «тому, кем он был до начала времен». Она не имела даже аттестата о среднем образовании. И готовилась родить ему сына от неизвестного отца, что вселяло большие надежды.
Меева с ним почти не разговаривала. Он никогда не видел ее такой деловитой. Как-то утром она молча перегладила все его вещи и аккуратно сложила в небольшой чемодан, который сама же купила накануне. При известной доле воображения можно было бы подумать, что она страдает.
Потом нарядилась в свое лучшее платье, красное с синими цветами.
— Ты куда собралась?
— Пойду потанцую.
Она страдала действительно. Кон знал, что она будет плясать несколько часов кряду, а потом отправится на пляж с каким-нибудь танэ заниматься любовью. Ей было тяжело. Кон впервые в жизни чувствовал себя любимым.
Последний удар, окончательно добивший Кона, настиг его около шести часов вечера, когда солнце уже начинало раздуваться, чтобы лопнуть над Муреа. Кон в фуражке набекрень сидел на песке перед домом, опустив бороду на поджатые колени, и курил свою последнюю сигару. Он не знал, как быть. Невозможно везти Мееву во Францию. Для таитянки это будет не жизнь. Она сразу же утратит всю свою невинность и чистоту. Да и сам он в Париже постоянно будет чувствовать себя рогоносцем. На Таити никто не был рогат, здесь вопрос так не стоял, местные традиции делали нелепым само понятие супружеской измены. А в Париже все воспринималось иначе, искажалось, извращалось. Там он неизбежно потребует от Меевы верности, и она этого не вынесет. Можно, конечно, закрыть глаза, но это недостойно. Ничто не вызывало у него такого омерзения, как снисходительные мужья-рогоносцы.
Так он сидел и мучился, как вдруг увидел человека, шедшего в его сторону через гибискусы. Это был элегантный седоватый турист, с которым Кон несколько дней назад поболтал минут пять на террасе «Ваирии». Немец, вспомнил Кон. И тихо выругался. Сейчас он испортит ему весь закат.
Немец подошел ближе. Он выглядел действительно очень элегантно. На нем был безукоризненный серый костюм с бабочкой, в руках он держал шляпу. Волосы разделял идеально ровный пробор. Лицо было симпатичное, с длинным аристократическим носом.
— Извините, пожалуйста…
Кон и ухом не повел. Таитянские правила запрещают приставать к человеку, который спокойно курит
