— Кон! Любимый мой Кон!..
— Шлюха! Дрянь! Сука!
— Кон, миленький, я тебе сейчас все объясню…
— Заткнись! Что я ненавижу больше всего, так это ложь!
Она подогнала свою пирогу к его и потянула изо всех сил за веревку.
— Тише, идиотка, ты меня задушишь!
Меева дрожала. Волосы ее растрепались, она даже не успела надеть платье и была совершенно голая. Кон возмущенно зашмыгал носом. Эта потаскуха-немка трахается на пляже с первым встречным, как невинная вахинэ. Нимфоманка, вот она кто! Сексуальная маньячка! Только немка может так себя вести. Кому еще придет в голову явиться на Таити и осквернить последний уголок невинности в этом мире, единственный прекрасный остров, где не существует чувства греха.
— Проститутка! Мразь!
Меева плакала. Но Кона и без того мутило от соленой воды.
— Давай-давай поплачь, мне как раз хочется посмеяться.
— Кон, моя мать — таитянка, клянусь тебе…
— Да какая разница, кто твоя мать! Мне это совершенно неинтересно.
— Ты же знаешь, что в каждой таитянке обязательно есть хоть несколько капель европейской крови!
— Несколько капель! Ха-ха!
Он приготовился сразить ее наповал.
— Либхен! — процедил он с убийственной иронией. — Либхен!
— Я до двенадцати лет жила на Туамоту. У меня таитянский менталитет… Честное слово!
Кон зажмурился. Что могло быть ужаснее, чем услышать из уст Меевы слово «менталитет»!
— Да, мой отец — немец, но он всегда был антифашистом и…
— Имея такую доченьку, как ты, он загладил свою вину перед фюрером. Я уверен, что Гитлер на том свете его простил!
— Подплыви ближе, дай я тебе помогу. Ты же простудишься! Вот вернемся в фарэ, и можешь меня побить.
— Не прикасайся ко мне! Убирайся! Не желаю жить с такими людьми, как ты и я.
Но у него не хватало сил следовать своим убеждениям. Он очутился на дне пироги с таким количеством камней на душе, что хватило бы построить собор.
— Кон, ты должен меня выслушать. Я хотела стать настоящей таитянкой, как моя мать. Хотела вернуться к своим корням. Ты можешь это понять?
— Ну конечно! Пришлось даже проучиться пять лет на факультете этиологии, чтобы обрести утраченную невинность. Тьфу!
— Я не хотела быть немкой. К тому же во времена Освенцима мне было всего три года…
Кон сел. Не будь она голая, он бы, наверно, ее задушил. Но у нее было действительно роскошное тело. Он закрыл глаза.
— Я не хотела там оставаться. Я ощущала себя таитянкой, и только таитянкой. Не могла приспособиться к условностям, предрассудкам, притворству…
— Вот-вот, давай поговорим о притворстве.
— Я не могла сказать тебе правду. Ты бы убежал от меня, как от чумы. Ты хотел Мееву, а не Либхен Кремниц.
Кон сплюнул.
— Сколько тебе платили за то, что ты шпионила за мной?
— Я жила с тобой не для того, чтобы шпионить. Это несправедливо! Когда меня заставили это делать, у нас уже полгода была любовь. Я люблю тебя, Кон. Люблю всей душой.
— Еще слово про душу — выброшу в воду.
— Сначала их интересовало только одно — не работаешь ли ты на русских или китайцев. Когда они разнюхали, кто ты такой, они страшно удивились — думали, ты давно где-нибудь за железным занавесом. А потом я уже не могла от них отвязаться. Носила им время от времени клочки бумаги, какие-то записи, которые ты забывал на столе. У меня же немецкий паспорт. Мне угрожали высылкой, если я откажусь. Он крепко держал меня в руках, гад.
— Что за гад? Кэллем?
— Нет. Отец Тамил.
— Никакой он не отец и вообще не священник, — вяло сказал Кон, вдруг осознав, что еще пытается спасти лицо, и вдобавок не свое.
— Про это я ничего не знаю. Знаю только, что это он.
— Он тебе платил?
— Ты что? За кого ты меня принимаешь?
Берег был уже совсем близко. Меева перестала грести.
— Кон…
— Нет, все, хватит. Сыт по горло. Еще немного, и начну блевать.
— Но мы ведь были счастливы вместе, разве нет?
— Мы друг друга не знали.
— Мы были счастливы.
Да. И он жалел, что все кончилось.
— Вот что я тебе скажу, Либхен. Пока мужчина и женщина друг друга не знают, они могут друг друга любить. И это даже бывает иногда прекрасно. Но когда они узнают друг друга по-настоящему… это уже невозможно.
Она уронила лицо на руки. Волосы упали ей на грудь, на колени.
— Ладно, не плачь, — смилостивился Кон. — Все равно мне надо уезжать. Так даже легче.
Он обшаривал глазами небо. Искал свое созвездие.
— Забавно, — сказал он. — Что-то я не могу сориентироваться.
Меева рыдала.
— Ненавижу своего отца…
— Я тоже, — отозвался Кон.
— Как он посмел сюда явиться, испортить все!..
У Кона возникла идея, подсказанная страстью к совершенству:
— Едем со мной во Францию, Либхен. Я буду делать бомбы еще более мощные, а ты пойдешь на панель. Из нас выйдет идеальная пара.
Они были в нескольких метрах от берега. Кон встал. Что это всё — человечность или бесчеловечность? Или это одно и то же?
Он снова сел, обнял ее за плечи.
— Не плачь, детка, — сказал он, и в его голосе было столько доброты, что Меева резко вскинула голову. — Не плачь.
Он улыбался.
— Я хочу тебе кое-что сказать… Меева. Невинность обрести вновь нельзя… И знаешь почему?
Она ждала.
— Потому что ее нельзя потерять.
Она схватила его за руку.
— Кон, я знаю один островок в атолле Атура… Там никто не живет. Настоящий рай. Мы могли бы там поселиться. Начать сначала. Начать все сначала.
Острова. Бегство. Новое начало. Вернуться назад и пойти по другому пути. Нетронутый пляж на берегу Океана. «Я ищу того, кем я был…»
— Давай уедем туда, Кон. Все забудем.
— Это нельзя забыть.
— Я даже могу родить там ребенка. Это было бы чудесно. Как в первый день творения…
Кона вдруг обуял ужас. Теперь, после всего этого вранья, он опасался самого худшего.
