Спасите наши души

внутренние дела других государств. Если режим Имира Джумы хочет пойти на риск привести население вокруг «борова» в «дегуманизированное» состояние, нас это не касается. Это ставит проблему прав человека, но она снимается принципом невмешательства… как вам известно. Мы не станем влезать ни в албанский ГУЛАГ… ни в какой другой. Так что я предлагаю — надеюсь, еще не поздно, — немедленно прекратить нашу диверсионную операцию — поскольку теперь мы знаем, что «дегуманизирующий» эффект затрагивает только местное население…

Скарбинский коснулся его руки:

— Не только местное, господин президент. Это реакция… неограниченного охвата, во все стороны света… Согласно последним данным, полученным русскими из Албании… похоже, существует что-то вроде всеобщей, неразрывной связи… Я хочу сказать, что нельзя дезинтегрировать дух, не вызвав при этом дезинтеграцию духа повсюду, где он обитает…

Президент стиснул зубы.

— Все это идеология, сынок, — сказал он.

— Нет, господин президент, это наука. Похоже, что существует своего рода связь, и…

— Брось это «похоже», сынок.

— Китайские специалисты или, что вероятнее, сам Матье, допустили ошибку в расчетах. Невозможно дезинтегрировать ни одного нуклона передового топлива так, чтобы не вызвать при этом дегуманизацию всех его носителей…

— Носителей? — повторил президент. — Удивительно все же, что потребовалось две тысячи лет, чтобы прийти к такому выводу… Вы, ученые, похоже, читаете не те книжки…

Русские выражали нетерпение.

— Господин президент…

— Еще одну минуту, господин Ушаков.

Он сжал кулаки и засунул их в карманы пижамы.

— Не верю я в эту вашу штуку.

— Согласно оценкам, произведенным нашим компьютером, это достоверная информация.

Президент нахмурил лоб. Широко расставив ноги, засунув руки в карманы, он стоял перед экранами с выражением гневного вызова.

— Вашим компьютером? — произнес он. — Скарбинский, а как обстоят дела с нашим компьютером? Уж он-то, по крайней мере, христианский!

Скарбинский ошеломленно смотрел на него.

— Повторяю, — зарычал президент, — как обстоят дела с нашим компьютером? Мы вроде как должны были работать над ним не покладая рук.

— Он еще не готов, сэр, — проговорил Скарбинский.

— Будет интересно узнать, что он скажет, когда будет готов, — орал президент, — а главное, кому он это скажет. Если я правильно понял, мы уже будем неспособны его понять. Профессор, я хочу ясного ответа. Мы будем доведены до того состояния, когда начнем жрать собственное дерьмо, так?

— Не думаю, сэр. Не совсем…

— Да или нет? — взвизгнул президент.

Скарбинский стоял, опершись о стол.

— Не совсем, господин президент. Думаю, будет поражена только эмоциональная сфера. А чисто интеллектуальная, возможно, останется невредимой.

— А это означает, что наука, техника и идеология смогут наконец-то двигаться вперед, не будучи при этом стеснены моралью… Так?

— Своего рода… полная деморализация, — пролепетал Скарбинский.

— Своего рода? Какого именно рода?

— В Мерчентауне…

— Господин президент…

— Минуточку, господин Ушаков. С «боровом» ничего не станется, если он немного подождет, я вам это обещаю. Заметьте, он, возможно, уже давно начал работать, а никто из нас этого и не заметил…

Он положил руку на плечо Скарбинскому:

— Я хочу знать размер прогнозируемого ущерба, сынок.

— Степень дегуманизации, сэр, плохо поддается оценке. Это зависит от критериев…

— От критериев? — повторил президент.

— К примеру, очевидно, что наши критерии в данном вопросе совсем не совпадают с теми, что приняты в СССР… Мы имеем только два прецедента: авария в Мерчантауне, у нас, и авария на коллекторе неограниченного втягивания у китайцев, девять лет назад… Летальных исходов не было, но…

— Ты вселяешь в меня надежду, сынок, — сказал президент. — Если мне не изменяет память, их обнаружили на четвереньках, жрущими дерьмо…

Чувство бессилия внезапно переросло в возмущение, и его охватила такая ярость, что он затопал ногами.

— Я хочу знать, почему наш компьютер не готов! — рычал он. — Понимаете ли вы, кучка бездарей, что я теперь вынужден верить всему, что болтает этот чертов коммунистический компьютер?

Он даже не удосужился отключить внешнюю связь. У переводчика пропал голос: наступила тишина, пока он подыскивал смягченный вариант перевода.

— Вы умудрились поставить президента Соединенных Штатов в такое положение, когда он вынужден слепо довериться какому-то дрянному коммунистическому компьютеру — извините меня, господин Ушаков, ничего личного, — и это тогда, когда речь идет — если я заблуждаюсь, поправьте меня, — о самом существовании нашей христианской души… гм… и еврейской тоже. И это обошлось американскому налогоплательщику в миллиарды долларов! Прекрасный результат! Я создам следственную комиссию!

— Господин президент, — произнес Ушаков дрожащим голосом, — речь сейчас идет о чисто научном, техническом вопросе, а вовсе не об идеологии. У компьютеров нет идеологической направленности.

Президент пристально посмотрел на него.

— Господин Ушаков, верит ли ваш компьютер в Бога? Я хочу сказать, вложили в него эту информацию?

Наступила мертвая тишина, во время которой русские сделались похожими на людей, которые отчаянно пытаются вступить в контакт с обитателями другой планеты.

— Так вот, господин Ушаков, — продолжил президент, — наш, американский компьютер верит в Бога. Или, вернее, он будет в него верить. Мы-то вложим в него эту информацию. И без нее все, что он мне скажет, не будет значить ровным счетом ничего. Вот почему я, господин Ушаков, не стану верить вашему ограниченному, недоразвитому компьютеру, как ни пытайся он меня убедить, что человек властен дезинтегрировать душу, которая принадлежит одному Богу. По-моему, ваш компьютер попросту не знает, о чем говорит, потому что ваши ученые оставили его без необходимых данных. Они не удосужились сообщить ему самую важную и самую существенную информацию в этом деле — я имею в виду, в деле «борова» — а именно, одно обстоятельство, которое нельзя не принимать в расчет, когда речь идет о дезинтеграции нашего бессмертного духа, и это недостающее обстоятельство — Бог, и, к вашему сведению и к сведению ваших ученых, это слово пишется с большой буквы!

Русские оживленно переговаривались по внутренней связи.

Президент испытывал довольно приятное чувство — словно только что стер их с лица земли. Это было чисто моральное удовлетворение, но с учетом сложившихся обстоятельств, и оно было не лишним.

Именно этот момент выбрал Хэнк Эдвардс с его природным чутьем, чтобы внести поднос с кофе и сэндвичами, после чего русские приобрели в глазах президента совершенно дурацкий вид. Он сел, взял чашку с кофе, обжегся и повернулся к экранам.

— Господа, мне очень жаль, что я не могу предложить вам кофе и сэндвичи. Похоже, еще есть