собрат, тогда он – бесспорное сырье для протоплазмы или, как ты грубо, но тем не менее точно определяешь – падаль. Но если он все же человек… Да еще не наш, не реликтовый, вымирающий, а пришелец оттуда, из того неправдоподобного мира, где все они, конечно, тоже вымирают, однако, надо признать, обставляют это унылое действие всяческим комфортом – и не спешат, очень не спешат… Так вот, если этот экземпляр залетел к нам оттуда, а мы обойдемся с ним недостаточно бережно – не предотвратим вовремя слишком близкое наступление того исхода, какой в конце концов уготован любому существу и любой вещи, – то люди по ту сторону контрольной полосы могут обидеться, если сведения об этом до них дойдут. А информация к ним попадет, я тебе ручаюсь, потому что в великой Технеции что-то слишком уж много развелось той эвентуальной падали, что нарушает наши законы и установления, проявляет излишнее любопытство и не придерживает свои акустические устройства. Итак, когда до людей во внешнем мире такие сведения дойдут, то – ставлю все будущее Технеции против дюжины носовых платков – окажется, что он вовсе не бродяга, не прохвост и уж конечно не заслан к нам с целями, как говорится у людей, несовместимыми со статусом, но является кристально чистым, благородным, светло мыслящим и мухи не обижающим представителем мира науки, или искусства, чемпионом благотворительности, или главой фирмы по изготовлению сахарной ваты, который забрел к нам совершенно случайно, незаметно для себя перейдя границу во время собирания в густом лесу бледных поганок – его любимое блюдо в это время года, – а наша пограничная служба, со всей ее электроникой и автоматикой, по странному совпадению, как раз в это самое время в полном составе увлеченно смотрела на экран, где развивалась очередная неурядица в благородном американском семействе – незаконно поймав эту передачу из недружественной нам России при помощи спутниковой антенны – по каковой причине наш грибник и не был своевременно остановлен. Вот как окажется, дорогой мой собрат, и тогда с нас с тобою, простодушных технетов, снимут не только эту нашу столь приятную для глаза внешнюю оболочку, но и несменяемую внутреннюю, и не сразу, а лоскуточками. Вот почему, собрат, я все же считаю необходимым узнать – кто он такой на самом деле.
– Чего же ты всё это прямо при нем? – забеспокоился Куза.
– А пусть слушает. Если он умен, то не хуже нас все знает, а если глуп – ему никакая информация не поможет. А каков он на самом деле – мы с тобой узнаем уже очень скоро. Угадай: как?
Куза некоторое время подумал.
– Так все очень просто, – сказал он. – Если он человек, да еще оттуда, то у него нет вечного номера. А если технет, то номер у него должен быть на установленном месте.
– Да нет, коллега, номер-то у него наверняка есть, – невесело сказал вежливый. – Разве что он в самом деле собирал грибы… Ну ладно, убедись, посмотри своими глазами.
Куза таким рывком приблизился к Милову, что тому нелегко оказалось сохранить внешнее спокойствие, не отпрянуть, не принять защитную стойку. Однако, пока что обошлось без встряски. Куза в два счета обнажил то место на теле Милова, где должен был находиться вытатуированный вечный номер технета.
– Смотри-ка, да он атлет, – сказал вежливый удивленно. – А так, по виду, не скажешь… Что же, это интересно. Ну, что же там с номером? Убедился?
Милов старался сохранять полное спокойствие, хотя у него были сейчас все поводы для волнения. Быть номер у него был, однако не хватало уверенности в том, что он выглядел, как настоящий – потому, разумеется, что настоящим он и не был. У Хоксуорта, понятно, нашелся мастер по таким художествам, однако хорошего образца у них не было. Так что…
– Да есть номер, – мрачно проговорил Куза, – и совпадает с карточкой. Ладно, одевайся…
– Значит, так, – помолчав еще, сказал вежливый. – Все это очень интересно, и могут возникнуть всяческие варианты, относительно которых решать будут не на нашем с тобой уровне. Придется отправить его на серьезное обследование и установление, раз уж он сам не выражает желания помочь нам. В конце концов, кому нужно лишнее беспокойство ради такого вот непонятного типа? Я думаю, собрат мой Куза, кинем-ка его на Базу, в ремонтное подразделение; ну, в крайнем случае, выругают нас за то, что сами не разобрались – но у нас с тобой от этого сети не сгорят. Не наше это дело – заниматься такими вот операциями; наша забота – исправность, а тут – никакой ясности. Верно я рассуждаю? – Он повернулся к Милову. – Слушай ты, покойник, спрашиваю тебя в последний раз: ты будешь говорить, прока ты еще на этом свете?
Кажется, ни один из них ответа не ожидал. Но Милов успел уже принять решение, на первый взгляд показавшееся сумасшедшим даже ему самому.
– Буду, – ответил он, сохраняя невозмутимое выражение лица.
– Куза, что ты скажешь, а? Смотри-ка! Оказывается, он умеет говорить! А я уже совсем было разочаровался… Ах ты, ненаглядный мой молчун! Ну, говори, говори, дай нам порадоваться вволю! Что же приятного ты нам скажешь? Куза, запись!
– Я буду говорить, – повторил Милов тем же ровным голосом. – Но не с вами.
– О, какое горе, я не переживу этого! Я бесконечно разочарован! Но кого же ты удостоишь беседой, грязь ты помойная?
– Я буду говорить с Клеврецем, – сказал Милов.
– Ого! – пробормотал Куза.
– Вот как, – сказал вежливый теперь уже нормальным голосом. – А ты понимаешь…
– Я все понимаю.
– Ну что ж… Тогда обожди. Я доложу.
Он вернулся через пару минут.
– Ладно, ты сам захотел. Куза, организуй всё.
– Пошли, – сказал вместо ответа Куза и, как бы опасаясь, что Милов не поймет команды, положил чугунную руку на его плечо, повернул и подтолкнул.
Милов послушно двинулся в указанном направлении – не к той двери, в которую вошел, а к другой, маленькой, в дальней стене комнаты.
Глава шестая
«Если уж я – столь важная персона, – думал Милов полушутя-полусерьезно, – то могли бы и на этот раз
