Чтобы усовершенствовать свои познания, кроме немецкого, еще в одном языке, он поступил на курсы английского. Занятия там должны были проходить по вечерам, трижды в неделю.
В институте было много проектов, чертежной работы – не за горами преддипломная практика. Чтобы подработать – стипендии на жизнь не хватало – оставались лишь ночи и воскресные дни. Времени на все было в обрез, правда, выручала феноменальная память.
Ивану навсегда запомнился день, вернее вечер, первого занятия на курсах. Но тогда он еще не мог знать, что с этого момента его жизнь обретет новый смысл.
Талызин сел на свободное место за первым столом, выложил перед собой блокнот и авторучку. Это была та самая ручка, которую подарил ему гамбургский связист после того, как под диктовку Талызина составил шифрованный текст радиограммы в Центр.
В комнату, наспех переделанную в аудиторию, вошла преподавательница. Из расписания занятий, аккуратно переписанного на первую страницу блокнота, Талызин знал, что ее зовут Вероника Николаевна Барановская. Она представилась, положила на стол портфель, и занятия начались.
Иван и сам не заметил, как увлекся трудной английской фонетикой, и даже несколько растерялся, услышав звонок, возвещающий конец занятий.
Через некоторое время Талызин поймал себя на мысли, что вечерних занятий на курсах ждет с особым нетерпением. Учеба в институте, поначалу раскручивавшаяся медленно, словно маховик, пошла, наконец, полным ходом, и Талызин с головой погрузился в занятия.
Дни потекли за днями, переполненные напряженным трудом и полузабытыми студенческими заботами. Добавляли нагрузки и занятия английским.
Немудрено, что теперь его образ жизни вполне можно было назвать отшельническим. К тому же общаться в Москве особо было не с кем: новых друзей завести не успел, а старые за войну растерялись.
Единственный человек, с которым Иван изредка общался, да и то по телефону, был полковник Воронин. Однако – странная вещь! – разговоры с ним каждый раз оставляли у Талызина какое-то тревожное чувство. Казалось, Андрей Федорович чего-то недоговаривает, хотя толковали они, в общем, о вещах обыденных, житейских. Воронин сдержанно жаловался, что в последнее время начал сильно прихварывать: почки шалят, сердце прихватывает, и вообще стал зависеть от погоды, чего прежде отродясь не бывало… Тягостно-тревожное чувство вызывали даже не слова Андрея Федоровича, а тон, которым они произносились.
Однажды Воронин сказал:
– Пора мне, брат, на отдых.
– Что?! – не поверил собственным ушам Талызин. – Вы это серьезно, Андрей Федорович?
– Стар я, видно, стал, Ваня. – Голос полковника был просевшим, безжизненным. – Многого не понимаю.
Когда Талызин повесил трубку на рычаг телефона-автомата, настроение было испорчено окончательно.
Без всякого аппетита перекусил в институтском буфете, который мог предложить сегодня только винегрет да ржавую селедку. Отсюда путь его лежал в читальню, где следовало основательно позаниматься. В последнее время у Талызина наметились, как выразился ассистент, ведущий занятия в подгруппе, нелады с теоретической геофизикой. Эти нелады с серьезной наукой, что ни день, углублялись. И по причине, в которой сам Иван еще не смел себе признаться…
В читальном зале было тесно, отыскать свободное местечко не просто, но заниматься в общежитии Талызин не любил: и всех необходимых учебников нет под рукой, и главное – шумновато, дым коромыслом стоит с утра до поздней ночи. Помещалась читальня в конце широкого коридора, который кто-то нарек «главным проспектом».
Не сиделось, не работалось. Недавний разговор с Ворониным оставил неприятный осадок. Иван несколько раз вставал, прохаживался, то и дело поглядывал на часы: занятия на курсах английского языка, где работала параллельная группа, должны были скоро закончиться. Неожиданно для себя Иван сбежал на первый этаж, в раздевалку, схватил свое пальто и, наскоро его натянув, выбежал из институтского вестибюля.
Миновав небольшой сквер, заметенный первым снегом, он сел на крайнюю скамью, так, чтобы видеть выход. Сердце колотилось как у мальчишки – быть может потому, что он слишком быстро бежал, а может, и по другой причине.
Шло время – Вероника Николаевна не показывалась: видимо, что-то ее задержало, Талызин несколько раз вставал и прохаживался по занесенной снегом аллее, чувствуя, что начинает замерзать. Чуть разогревшись, садился снова.
Двери распахнулись, и из них вышла стайка девушек из параллельной группы. Дружно, как по команде, они посмотрели на него. Одна из девушек, весьма недурная собой – Талызин знал, что ее зовут Ляля, – что-то сказала подругам, что именно, он, конечно, не расслышал. Девушки заулыбались и прошли мимо окончательно закоченевшего Ивана.
Наконец, когда он уже отчаялся дождаться и перебирал в уме все мыслимые варианты, вплоть до пожарного выхода, в дверях показалась Вероника Николаевна. Поставив на снег плотный портфель, она подняла воротник и, вновь подхватив свою ношу, озабоченной походкой направилась к арке, не замечая Талызина.
Он догнал ее у троллейбусной остановки.
– Разрешите помочь? – сказал Талызин, беря у нее из рук тяжелый портфель.
– Хоть один рыцарь нашелся, – Вероника Николаевна улыбнулась. Иван отметил про себя, что улыбка очень красит ее.
– Кирпичи у вас там, что ли? – искренне удивился Талызин.
– Ваши же контрольные. Мне еще проверять их, а до этого в дежурный магазин заскочить, если он еще не закрылся, карточки отоварить, – вздохнула Вероника Николаевна.
