так много сказать, но только сейчас. А некому. Потом, в Аз-Захре, во дворце, так и оставшемся клеткой, ничего не скажет.
Ровно на полпути между замком Кав-Араван и той пещерой, где когда-то укрылись от ночи, грозы и погони беглецы, и Акамие не прятал тогда глаз, и каждое слово было обещанием.
Зачем позвал теперь?
Теперь только звезды были с лазутчиком и невидимая башня Кав-Аравана на востоке и невидимая пещера их ночлега на западе. Дэнеш точно знал, где они, лучше, чем если бы видел. А звездам были видны и он сам, и пещера, и замок, и прошлое, и будущее. Здесь, один, Дэнеш мог сказать Акамие все, чего не говорил, когда был с ним рядом, но не было в этом ни смысла, ни радости. А бросить в лицо упрек — не мог и не хотел.
Но губы ломило от слов, от невысказанной обиды; но дыхание переполняло грудь. И Дэнеш вынул из- за пазухи тяжелый абрикосовый стволок флейты. Здесь рядом, в той черной башне, жил сказавший слова, которых не заменить другими. Назвавший влюбленных пастухами звезд. Пастуху пристало дуть в дудку. Дэнеш вдохнул поглубже и поднес флейту к губам.
Тайная сила жила в полой трубочке абрикосовой дудки: принимая в себя выдох боли, она выпускала его уже голосом, человечьим, но сильнее, глубже, мудрее и — полным любви.
Всегда, всегда, сколько бы ни прошло лет, всегда ты будешь стоять у края, не видя меня и не зная, здесь ли я, только надеясь на это, и ветер будет ловить твой плащ и тянуть тебя в пропасть, а я всегда буду смотреть на тебя и взглядом поддерживать тебя на краю, и не оторву взгляда, и ты не уйдешь от края. Что бы с нами ни случилось, что бы между нами ни встало, здесь, разлученные, мы будем вместе. Так говорила дуу, и Дэнеш слушал ее, и хотел слушать еще, и каждый вдох выдыхал сквозь нее, чтобы узнать и понять, чего еще не знал и не понимал о прошлом и будущем, и сравняться в этом со звездами, и знать больше их, потому что главного звезды не знают, им ведомо только видимое, а дуу — дуу знает о том, что внутри, потому что изнутри человека идет в нее дыхание и с ним — сокровенные тайны.
О пробуждении царя
Тени легли уже на всю ширину дорожки. Полуденный час миновал, и ворота дворца вот-вот должны были распахнуться для ожидающих царской милости.
Царь неохотно приподнялся на ложе. Сон так и не пришел к нему, но навалилась дрема, от которой в голове мутная тяжесть и на душе печаль. Когда дрема истончалась, сдуваемая ветерком, царь подхватывал обрывки мыслей, брошенные перед этим, и принимался думать.
Думать особенно было не о чем, все одно и то же, отчего и ночью не спалось, все давным-давно придуманное, передуманное и решенное, но, словно каждый день жизнь начиналась заново, он заново искал ответы на вопросы, которых никто ему не задавал, он сам бы их задал, да некому.
А теперь они одолели царя, взяли верх, и он понял, что данные им прежде ответы все неверны, но других нет. Он заплакал бы, но некому было его утешить. Хотелось остаться, полежать еще немного, побыть наедине с печалью.
Но, заметив его движение, к беседке уже приблизились слуги с кувшинами и тазами для умывания, с тонкими полотенцами. Царь вышел из беседки, тут же сами собой на ноги наделись расшитые туфли, кувшин наклонился, загремела струя, расплескалась в подставленных ладонях. Согретая на солнце вода не освежила лица. Но услужливые руки уже поднесли полотенце и промокали влагу осторожными прикосновениями. Евнухи, привыкшие беречь красоту порученных их заботам. Царь отнял полотенце, крепко растер лицо и шею, отбросил скомканное, не глядя. Царь не любил евнухов. Но лучше, чтобы слуги в опочивальне и внутренних покоях были только из них. Так надеялся избежать пересудов.
Следующие подошли с одеждами — темно-красными, окуренными благовонным дымом. На подставленные руки натянули рукава, на плечи уложили тяжелое золотое шитье, украшенное камнями, на пальцы привычными движениями надели перстни. Гребни уже осторожно скользили в волосах, собирая пряди к затылку. В косу еще не сплести было на бесчестье обрезанные волосы, но собирали их сзади и обвивали шнуром.
Важный, с поджатыми губами, глядя перед собой в никуда, приблизился Шала ан-Шала, сын того Шалы, что прислуживал еще деду и отцу нынешнего царя. В его руках, покрытых толстым жестким шелком, плыл к царю тяжелый венец, и округлые темно-красные камни, попадая из тени на свет, неохотно вспыхивали мрачным огнем, и в отместку наливались чернотой, попадая в тень.
И тот, кто смотрел из-за дерева, не особенно прячась, болезненно нахмурился: сейчас он возьмет это руками, сейчас…
Уверенными пальцами подхватив тяжелый обод венца, царь надел его на голову.
— Ворота открыли?
— Нет, повелитель, привратник дожидается знака.
— Идем.
О радостной встрече
Шала вышел на крыльцо и подал знак. Привратник пророкотал важно и неразборчиво, и стражники кинулись отворять ворота. Едва створки разошлись, тут же в проеме как из-под земли вырос всадник. Под седлом у него был золотистый конь, под легким вьюком — мышастый, оба чистых бахаресских кровей. Не придержав коней ни на миг, хмурый всадник, одетый на аттанский манер, направил их прямо в ворота, еще и поторопил золотистого каблуками. Рявкнув на растерявшуюся стражу, привратник обнажил меч и кинулся наперерез.
— Что это ты не узнал меня, Авари? — крикнул ему всадник, придерживая коней, чтобы не стоптать ненароком вельможу.
Привратник задрал голову, пригляделся.
— Неужели я вижу тебя, господин мой…
— Молчи ты! — перебил Эртхиа. — Я передумал.
И спрыгнул с коня.
— Авари, пропусти меня во дворец, как простого просителя. Только позаботься о моих конях.
— Немедленно и наилучшим образом, — пообещал привратник и махнул рукой стремянным. — Чем еще услужить господину?
— Да тише ты, — через силу улыбнулся Эртхиа. — Не выдавай уж. Хочу посмотреть, узнает ли меня брат мой, повелитель Хайра. Погоди, — он обернулся к слуге, уводившему коней. Из переметной сумы достал обернутую в плотную ткань дарну. — Красавицу мою под покрывалом я возьму с собой.
— Э, господин мой, с ней тебя всякий сразу узнает, — заулыбался привратник.
— Тогда присмотри, пока я за ней не пришлю, — кивнул Эртхиа, отдавая ему дарну. — Береги мне ее!
Привратник поклонился как мог низко, принимая от Эртхиа его знаменитую дарну.
— Неужели мы услышим ее здесь, господин? Столько говорят о ней от самого Аттана до наших краев!
Эртхиа кивнул и пошел через просторный двор к крыльцу, пошел впереди слуги, посланного проводить его: он не нуждался здесь в провожатых.
Его, одетого по-аттански, по-аттански стриженого, никто не узнавал, да никто и не вглядывался в его покрытое белесой и розово-рыжей пылью лицо. Только у самого входа в тронный зал распорядитель попытался остановить его:
— Не позволительно в таком виде появляться перед повелителем!
— Срочное дело, — отрезал Эртхиа, вскинув к глазам распорядителя руку, на которой среди других перстней яростным алым горел его перстень царевича. Распорядитель отступил перед ним, но одернул
