станет говорить об Особом звене, что оно делает что-то не до конца.
Что же касается самого запаха, то мы полагались на Славу, и вы полагались на него и на наше правило: монтажники делают все, что можно, и стараются сделать еще кое-что и сверх этого… Но всякое отклонение от нормы есть отклонение, безразлично — к плюсу или к минусу. Слава был уверен в себе, может быть, слишком уверен, да и все мы были в нем слишком уверены. Я не знаю, почему он умер, это еще предстоит узнать, и до того момента не будем делать выводов — ведь сама по себе гибель не является ни искуплением, ни доказательством. И нет монтажника, который не знал бы этого…
«Что тут выяснять?» — подумал Кедрин. Он ручался Седову головой за правильность своей теории и эффективность защиты. Он не мог после этого прийти к Седову. Он испугался, пусть не смерти — ответственности. Следовательно, Слепцов прав — страх присущ природе человека. Ведь Холодовский один из лучших…
— Мы говорим, — продолжал Дуглас, — об ошибках двух наших товарищей, Холодовского и Кедрина, забывшего главное правило — в первую очередь думать о товарище. Поэтому мы вспоминаем и ошибки, совершенные человеком, который останется лишь в памяти. Это не оскорбляет его памяти — наоборот, ее оскорбило бы, если бы мы не попытались извлечь благо для оставшихся из самого факта смерти. И надо, чтобы благо это было максимальным. Ошибка Славы была первой, но не зря же сказано, что ошибившийся монтажник перестает быть монтажником…
Все наклонили головы, и Кедрин тоже. Он больше не поднял головы.
— Кедрин еще только становился монтажником… («Почему он говорит в прошедшем времени? — с тоской подумал Кедрин. — Хотя не все ли мне равно теперь?») Я думаю, что ему надо дать возможность подумать обо всем: о происшедшем и о не случившемся. Нам сейчас дорог каждый человек, мы теряем время и теряем людей; и тем тяжелее будет для Кедрина наказание, если мы отстраним его от работы на монтаже Длинного корабля. Это очень тяжело, вы все знаете. Так считает Особое звено, или то, что от него осталось…
Дальше Кедрин не слушал. Он ожидал, что все будет иначе. Ведь в конце концов все же это он разыскал мастера, он лазил в пронизанное радиацией пространство за Холодовским… Что ж, для него все будет зависеть от того, что скажет Ирэн. Есть еще дела и на Земле…
Он вышел из кают-компании вместе с остальными. Кто-то похлопал его по плечу, кто-то утешил: запрещается работать, думать не запрещается… Кедрин покачал головой: теперь он привык и к работе рук. Потом он ускользнул в оранжерею. В той ее части, где росли сосны, он сел на траву, прижался щекой к стволу дерева.
Сосна должна была понять его — ведь это было одно из тех деревьев, что растут и на берегах Балтики, там, где был институт… Сосна должна была понять то, чего не поняли люди: что все это было случайностью, а то, что он поборол свой страх, было закономерно.
Но и дерево не поняло его — наверное, потому, что выросло здесь, в микроклимате оранжерей спутника Дробь семь, и даже понятия не имело о том, что такое Прибалтика и Институт связи. И Кедрин без сожаления оставил дерево и направился туда, где только и могли его понять, несмотря ни на что.
В медицинской секции гравитация была выключена, и Ирэн вовсе не лежала, беспомощно откинувшись, а полусидела на своем причудливо изогнутом медицинском ложе. Прозрачная перегородка была на месте, но ее взгляд ощутимо погладил Кедрина по лицу, и Кедрин опустил глаза.
— Что сказали ребята?
— Ты поправишься, — сказал он. — О чем можно еще говорить сейчас?
— Отстранили?
— Да.
— Это много… — грустно сказала она. — Конечно, ты не усидишь здесь.
— Наверное, нет. А ты?
— Что я?
— Тебе надо отдохнуть. Полетим на Землю оба. Там…
— О нет. Отдыхать я буду в лаборатории. А сейчас остается так мало времени… И гибнут люди. Корабль нужен. Значит, и я нужна тут. Кроме меня, никто не поставит так испаритель.
— Но после болезни тебя не допустят. И разве ты… мы?..
— Кто посмеет не допустить меня? — улыбнулась она.
Но Кедрин уже решился.
— Слушай… Ирэн, милая… Полетим на Землю. Там много дела, и оно не менее важно. Ты, наверное, уже забыла Землю, но ведь когда-то мы были там вдвоем… Она прекрасна, Земля.
— Да… — задумчиво протянула она.
— Вот видишь!
— Самолюбие, установщик Кедрин. Как это так — вдруг здесь будут обходиться без тебя! А мое самолюбие в том, чтобы остаться здесь.
— Пусть и это, — согласился он. — Но не только… Если ты любишь меня, ты поймешь…
— Я поняла… — Она говорила тихо и чуть грустно, и то, что ее голос доносился откуда-то сбоку, а не из-за звуконепроницаемой перегородки, создавало впечатление, что она только беззвучно шевелит губами, а кто-то другой, умело приноравливаясь к движению ее губ, произносит печальные слова. — Я поняла… Нет, я не поеду с тобой. У тебя есть месяц для раздумий — это неплохо. И ты вернешься.
— Я, наверное, не вернусь, — медленно сказал он.
— Не верю. Что ж, мне больно, но решим так: каждый поступает по-своему. Увидим, чья любовь права. Видишь, я не скрываю, и мне страшно: ведь я не умею любить дважды…
— Я люблю тебя навсегда, — сказал он тихо и прижался лицом к холодной переборке, как будто ждал, что она уступит его напору. — Я никогда не смогу без тебя. Я люблю тебя и за то, что ты не соглашаешься, и вообще за все…
— Мы никогда не знаем, за что любим, — сказала она. — Но когда любим, знаем, чего хотим. Так мне говорила мать… Я так много хочу от тебя… Еще больше, чем пять лет назад. А ты уходишь… Я знаю, как любит меня Николай…
— Николай?
— Седов — называют его все. Если бы можно было любить за что-то! Никто не сделал больше, чем он, — ведь он не стар, а прожил по крайней мере две жизни.
— Человек, который не спит. Единственный из экипажа «Джордано», — сказал Кедрин.
— Почему? Здесь еще трое из экипажа «Джордано». Двое, — грустно поправилась она. — Теперь только двое… Холодовский, бортинженер…
«Они, — подумал Кедрин. — Конечно, они. Особое звено…»
— Они тоже не могли больше летать?
— Они могли. Но не хотели оставить командира одного. Они пришли с ним на Звездолетный пояс. Спутник Дробь семь начинали они, до этого здесь было что-то, они называют это «этажеркой», но я не знаю — меня тогда здесь не было.
— Ты здесь с того самого времени?
— Пять лет…
— Да, они настоящие. Кроме Холодовского. Он не выдержал.
— Не выдержал чего?
Кедрин, увертываясь от ставшего колючим взгляда, поднял глаза к матовому потолку, на котором дрожали блики света от скрытых светильников.
— Наверное, ответственности. Или это была совесть? Он создал свою теорию, все верили, а она оказалась ложной, защита против запаха — недейственной… Но все же покончить с собой…
Он умолк и невольно легким движением пальцев оттолкнулся ст перегородки, видя, как светлеют, становятся похожи на лед ее глаза.
— Слава покончил с собой? Монтажник?! Запомните это, повторяйте это каждый раз до самой смерти, повторяйте дважды, трижды, тысячу раз в день — этого не бывает у монтажников! Ну? Повторяйте, я жду!
