когда посылал сыновей на войну, и о том прекрасном октябрьском дне семилетней давности, когда Тристан и Вторая женились в тополиной роще и белое платье горело на солнце среди сухих красок осени, пожухлой травы и желтых осин. Две смерти любимых людей за четырнадцать лет не такое уж необычное дело – только не для осиротелого, потерявшего всякое понятие об обычном и необычном и утонувшего в мыслях о том, что не состоялось и как оно могло бы быть.
Альфред вернулся на поезде в Вашингтон, весь долгий путь проведя в бессонном смятении. С точки зрения политики сухой закон представлялся ему непристойной глупостью, игравшей на руку уголовному элементу, и особенно это проявилось в последние годы перед отменой закона Волстеда[14]. Отец всегда был для него героем. В своих сенатских речах он любил цитировать элегантного старого колониста, хотя Ладлоу, конечно, ничего такого о себе не думал. Расхожие представления о «ковбоях», «фронтирсменах»[15] и о самом сухом законе возникли задним числом в самодовольных фазах истории, когда энергия направилась на изготовление ярлыков и консервацию общественного строя.
Но трудности Альфреда не ограничивались политикой и охлаждением отца. Больна была Сюзанна – давно больна, тихо и как бы незаметно. И в Вашингтоне светские обязанности жены сенатора углубили ее нездоровье. Альфред купил в Мэриленде загородный дом с конюшней, где держали часть скаковых лошадей тестя. Там она жила большую часть времени; два раза в неделю ее посещал профессор судебной психиатрии из клиники Джонса Хопкинса, старый французский еврей, с которого взяли клятву хранить визиты в тайне, поскольку сумасшедшая жена – помеха политику. В слепоте своей любви Альфред отказывался признать, что болезнь серьезна. Однажды днем, несколько лет назад, по дороге из Валлориса в Ниццу, откуда им предстояло плыть домой, Сюзанна велела шоферу остановиться, они углубились в лес на склоне и там соединились. Несколько недель перед этим она казалась совершенно счастливой, правда, иногда разражалась слезами. Альфред был на седьмом небе. Но потом у нее опять начались мучения, и две недели, что они плыли до Нью-Йорка, она отказывалась выходить из каюты. Загородный дом и свобода от вашингтонского гнета как будто бы пошли ей на пользу.
Но в каждом из девяти лет их брака бывали периоды несомненного безумия, более или менее острого. Психиатр не проявлял оптимизма, хотя последние несколько лет Сюзанна была его самой любимой пациенткой. Он поощрял ее увлечение конюшней, видя, что занятия с животными успокаивают больную, что лошади ласково нейтрализуют яд, по крайней мере на время.
После возвращения из Монтаны для Альфреда начались недели ада. Сюзанна была на пике маниакальной фазы: все вещи на земле стали невыносимо яркими, она видела сердце лошади сквозь шкуру, мускулы и кости, луна висела в метре за окном, цветы в вазах были мертвыми и пугали; некоторые картины из Франции пришлось повернуть лицом к стене; она твердила, что не может вообразить себя с ребенком, как ни старается; Тристан не ответил на ее письмо с соболезнованиями, и она воспользовалась этим, чтобы впасть в депрессию.
В апреле Альфред опять поехал на Запад – под предлогом общения с избирателями. Он купил в Хелине большой дом, рассчитывая, что, если Сюзанна будет жить летом в Монтане, ей станет лучше. Рядом будет Изабель, а Тристан и Кошечка, может быть, позволят ей ухаживать за Третьей и Сэмюелом. Когда он въезжал на слякотный двор, сердце его, всегда ждавшее лучшего, радовалось этому плану и красоте ранчо.
Тристан и Декер около сарая ладили каркасы для вьючных седел, а Ладлоу и Удар Ножа наблюдали за ними, покуривая трубки. Когда Альфред вышел из машины, Ладлоу пролез сквозь изгородь и зашагал по пастбищу прочь. Удар Ножа – за ним. Тристан, Декер и Альфред провожали их взглядом: старик огибал тающие сугробы с такой решительностью, словно намерен был дойти до края света. По щекам Альфреда потекли слезы, и Тристан взял его за руку. Альфред попросил у него прощения, но Тристан был прозаичен и сказал только: 'Простить за что? Не ты застрелил мою жену'. Декер сел на козлы и смотрел, как Тристан и Альфред уходят вслед за уменьшающимися фигурками старика и индейца. Скорбь самого Декера была более суровой, нордически беспощадной. (Он выжидал три года, и на аукционе скота в Бозмане случай представился: на дороге из Бозмана в Ливингстон, по которой полицейский ездил каждый день, Декер застрелил его. Он сидел на камне в сосняке с 6,86-миллиметровой винтовкой на коленях и сперва прострелил колесо, а когда тот вышел из машины, с глубоким удовлетворением всадил а него десять пуль. Другого полицейского перевели на восток, и Декеру пришлось довольствоваться одним.)
На середине выгона Альфред остановился и, захлебываясь словами, попросил Тристана написать Сюзанне, облегчить ее больную совесть. Тристан кивнул, сочувствуя брату. Когда они дошли до отца, прислонившегося в изнеможении к валуну, Удар Ножа отошел в сторонку, чтобы не слышать. Тристан взял отца под руку и попросил простить Альфреда, потому что он его сын, а не правительство. Ладлоу зябко поежился, посмотрел на Альфреда суровыми, но слезящимися глазами, кивнул Тристану и отвернулся. Грифельной доски с ним не было, поэтому он только обнял Альфреда и побрел к дому.
Наутро Альфред уезжал в радужном настроении, хотя шел дождь. Его простили, и он чудесно провел вечер: дети Тристана сидели у него на коленях, а он рассказывал им о жизни больших городов на Востоке. Перед главной дорогой он остановился, чтобы пропустить вереницу вьючных лошадей и мулов, которую вели двое знакомых работников: негроидный кри и огромный плотник-норвежец. Он рассеянно подумал, зачем Тристану столько вьючных животных.
В начале мая, когда стало ясно, что весна окончательно утвердилась и горные бури будут судорожными и короткими, из Форт-Бентона приехал Тот-Кто-Видит-Как-Птица и повел Тристана с Декером, норвежцем и кри из Шото мимо Валиера и Кат-Банка к Кардстону в Альберте, где они нагрузили пятьдесят вьючных лошадей ящиками виски, по четыре на каждую, и двинулись обратно мимо Шелби и Конрада в Грейт-Фолс. Там Тристан сбыл виски за шесть тысяч долларов. Большая прибыль объяснялась тем, что виски было первосортное, канадского купажа, не смешано с пролетарским самогоном, как у более алчных контрабандистов. Способствовало доходу и то, что в северной Монтане было мало дорог и это облегчало задачу полиции. Тот-Кто-Видит-Как-Птица провел их надежным маршрутом. Его друг Удар Ножа жалел, что Тристан оставил его дома присматривать за отцом и хозяйством.
К сожалению, Тристан на этом не успокоился. Не сознавая того, он отчасти надеялся встретить сопротивление. Декер советовал ему подумать о детях и о том, что Монтана малонаселена и рано или поздно они попадутся. Тристан соглашался; Декер же свой гнев держал при себе и высказывался только по настоянию Кошечки, которая боялась за детей. В разгар лета Тристан сделал еще одну ходку, и, когда вернулись домой, Удар Ножа сказал, что Кошечка с детьми исчезла. Он сказал, что поехал бы за ними, но Ладлоу расхворался. Декер и Тристан на 'паккарде' с дырой в задней спинке поехали в Форт-Бентон и привезли Кошечку с детьми домой.
В Канаду Тристан больше не поехал, зато протелеграфировал мексиканцу, чтобы будущей весной пригнал шхуну в Сан-Франциско. Можно заработать деньги. На лето приехала Изабель и помогла Сюзанне устроить в Хелине дом, подобающий жене сенатора. К ним на месяц перебралась Кошечка с внуками, Сюзанна ухаживала за детьми, они ее обожали, и это явно шло на пользу ее здоровью. Никто не понимал, что настоящей причиной было очень хрупкое заблуждение. Когда Тристан по просьбе Альфреда ответил на ее письмо, там излишне много говорилось о том, что их разлучила судьба, но, несмотря на все, они должны достойно примириться с ней. Помимо его желания, письмо было жестоким, ибо вселяло в нее надежду; она опять пришла в такое состояние, когда мир стал обманчиво ярок, очищен от шелухи и дни чередой раскрывали сущность вещей. Альфред задумал большой обед и прием для своих политических и светских
