Она пытается освободиться из объятий мужа.
— Потом, потом…
Отказ распаляет его, он становится настойчивее.
— Обладай мною мысленно, — шепчет Моника.
Муж возмущен: что за шутки?
Моника говорит:
— Ты ужасно отсталый человек, у тебя образ мышления как в прошлом веке… Я уеду, уеду!
— Куда?
— На Юпитер.
— Приятного путешествия!
Моника машинально глядится в зеркало и возвращается в садик. Мужчина все еще там.
— Через несколько часов мы будем на Юпитере, — говорит он.
Моника, кажется, действительно решила с ним улететь.
— Надо бы только позвонить кое-кому по телефону. И поцеловать детей.
— Мы их возьмем с собой!
— А у вас там есть развод?
— У нас нет брака…
Некоторое время они молча смотрят друг на друга.
— Ну так как же?
— Вы знаете, я не вешаюсь. Извините меня.
— У вас еще слишком много предрассудков.
— Прилетайте в другой раз. Быть может, тогда…
— А где гарантия, что мне удастся опять попасть на Землю?
Он ласково треплет ее по щеке и забирается в «летающую тарелку». Ослепительная вспышка — и «тарелка» исчезает. В это время в освещенном дверном проеме появляется муж. Обессиленная Моника полулежит на качалке. Муж садится рядом. Первым делом он просит прощения, говорит, что его совершенно выводят из себя денежные тяготы — вот опять повысили квартирную плату. Он вновь дает волю рукам, а Моника не знает, счастлива она или нет, рассказать обо всем мужу или лучше промолчать.
МОЕ СЕЛЕНИЕ
Когда в 1953 году американец Пол Стрэнд своим спокойным тоном, тоном патриарха, предложил мне сделать вместе с ним книгу о каком-нибудь уголке Италии, я, перебрав в уме такие города и селения, как Сперлонга в окрестностях Фонди, Гаэта, Гроино в дельте По, Бергамо, Алатри, Каррара, и подумав об Эмилианской дороге, о путешествии от истоков По до моря, в конце концов сказал: «Лудзара», а он ответил: «Сначала поеду посмотрю». В то время я уже год подготавливал с Эйнауди серию книг под названием «Моя Италия»; эти выпуски должны были состоять наполовину из фотографий, наполовину из подписей, например таких: сколько денег в кармане у этого человека, что идет по площади, куда он направляется, чего хочет, что ест. Мы выбирали между книгой и брошюрой, склоняясь все же в пользу дешевой брошюры и стремясь к тому, чтобы не только содержание задуманного нами издания, но и его форма были возможно более доступными. Темы предполагались самые разнообразные: жизнь прислуги в трех крупнейших итальянских городах — Милане, Риме, Неаполе (всех служанок мы собирались терпеливо интервьюировать); будни чиновников и крестьян; нянек и железнодорожников; велосипеды; субботы и воскресенья; день безработного; забастовка в Сесто-Сан-Джованни (которую мы задумали наблюдать с утра до вечера, следуя по пятам за семьей одного из ее участников); деревенские священники; солдаты и так далее. В качестве авторов мы хотели привлечь главным образом кинематографистов, и знаменитых, и совсем неизвестных, но одинаково вдохновленных духом неореализма, что означает искреннюю и полную отдачу всего времени, слуха, зрения фактам и людям родной земли. Мне хотелось в первую очередь отправить бродить по Италии молодежь: один на минутку остановился бы поговорить с каменщиком, прихватив с собой свою «лейку» или «кондор», другой — с механиком, третий — с первым встречным, но я был глубоко убежден в том, что, где бы они ни остановились, это будет хорошо, с кем бы они ни поговорили — это будет хорошо, хорошо, хорошо. Но пока обширный проект воплотился только вот в этой нашей книге.
Я впервые встретил Стрэнда на конгрессе кинематографистов в Перудже в 1949 году. Там был также Пудовкин; глаза у него были такие живые, что казалось, он никогда не умрет. На конгрессе обсуждался вопрос о долге современного человека по отношению к кино; Стрэнд уже определил свою позицию в этом вопросе как автор «Родной земли»[9], где наряду со всем прочим показал, что значит любить свою землю и чем приходится во имя такой любви рисковать. Насколько я помню, мы с ним даже не обменялись рукопожатием: от его молчаливой суровости я робел. Потом, три года спустя, мы вновь увиделись, в Риме, и вот передо мной на столе его работа — около девяноста фотографий Лудзары, которые Стрэнд всегда сможет предъявить как одно из свидетельств своего внимания к ближнему и своей с ним солидарности. Со своим допотопным фотоаппаратом Стрэнд побывал в Мексике, Новой Англии, во Франции, вот в этом уголке Паданской низменности (теперь он в Шотландии) и повсюду сумел найти такие ракурс и освещение, при которых фотографируемые объекты сливались с нами, делая незаметными наше присутствие и наши усилия. У Стрэнда даже одиноко стоящее дерево никогда не выглядит одиноко, потому что сам он — тоже дерево.
Лет сорок назад, в школе, наш латинист как-то прочитал нам вслух «Послание к потомкам» Петрарки, в котором поэт, упомянув о том, что проезжал через Лудзару, навеки опозорил ее, назвав селением, стоящим на болоте и полным лягушек и комаров. Это меня так взволновало, что я вскочил из-за парты и закричал: «Я из Лудзары!»
Мне не хотелось бы, чтобы то обстоятельство, что я родился в этом селении, заставило читателя неправильно судить о мотивах, побудивших меня рекомендовать его Стрэнду; сказать по правде, когда Стрэнд подал мне идею, я хотел зажмуриться, ткнуть наугад пальцем в географическую карту Италии и отправиться с ним туда, куда попадет мой палец, — на Север или на Юг, чтобы постараться стать вдвойне итальянцем. А потом мы вместе со Стрэндом решили, что лучше выбрать такое место, о котором я хотя бы кое-что уже знал. Но сразу же вам признаюсь, что я ничего не знал о Лудзаре, хотя и предполагал, что все о ней мне известно, — в самом деле, ведь я даже написал в своем завещании: «Похороните меня там, где я родился». Мои представления о Лудзаре, которые я считал столь конкретными, оказались лишь сказочными. Поэтому я благодарен Стрэнду также и за то, что он заставил меня, пожалуй впервые всерьез, пожить одной жизнью с моими односельчанами. Сначала это было трудновато, потом — замечательно.
Стрэнд исходил вдоль и поперек Лудзару и ее окрестности, на что ушел целый месяц, и наконец выложил передо мною на стол поля, лица, дома, а я затем отправился по его следам в сопровождении одного крестьянина по фамилии Лузетти. Этот самый Валентино Лузетти служил проводником также Стрэнду и его жене, причем разговаривал с ними по-английски (он был в плену в Америке). Лузетти знает много и рассказывает о деревенской жизни очень точно и проникновенно. Например, показывая какое- нибудь растеньице, он так осторожно дотрагивается до него пальцами, словно оно из тончайшего шелка. Он как брат расспрашивал тех, с кем мне самому вряд ли удалось бы так поговорить, и без его рассказов я был бы в своей работе еще на полдороге. Спасибо ему. Спасибо также моему дорогому Анджилену, который проходит по своим родным полям, словно главный врач, совершающий обход, спасибо Марио Скардове, спасибо всем, кто родился в Лудзаре, спасибо молодым друзьям Идо, Чизорио, Чельсино и Чекино, что выходят из дома, подобно кошкам, только после часу дня. Бродя с ними до трех, мы не раз заходили в ветхое здание бывшего театрика, где теперь громоздятся десятка два косилок, и чинит их один толковый механик; мы заглядывали на трибуны стадиона, где во время дождя люди, бывало, стояли, подвернув брюки, по колено в грязи и, если местная команда забивала гол, размахивали высоко поднятыми зонтами, похожими на рвущиеся в небо воздушные шары. Мы бродили вечерами по улицам, что носят имена парней, расстрелянных фашистами в 1944 году, и подолгу молчали. При порывах ветра раздавался скрежет
