железной щуки на башне замка — это герб нашего селения. Или вдруг останавливались под уличным фонарем, пытаясь различить, что сыплется сверху — дождь или снег; летящие капли дождя или пушинки снега в свете фонаря казались яркими искорками. Мы заходили в музыкальную школу, которая дала селению хороший духовой оркестр: на похоронах впереди шли кларнетисты, и их кларнеты медленно раскачивались из стороны в сторону, а в паузах, когда музыка на мгновение смолкала, слышалось, как цокают лошади по булыжнику мостовой, ныне залитой асфальтом.
Я словно снова ходил на занятия в школу живописи — некогда многие лудзарцы занимались рисованием, и их жилища были полны картонных щитов с изображением остроконечных листьев фикуса или плюща и ваз, на которые с одной стороны обязательно падала тень. В этом доме живет такой-то, нет- нет, он его продал; мы, словно патруль, продолжаем свой обход, мы хотим обо всем знать, одних мы хороним, других прославляем, третьим завидуем… представляете, этот каждый год ездит на воды в Монтекатини; старуха умерла, а ее наследники, чтобы не платить налога на вступление во владение недвижимостью, закопали ее тело в огороде; Б. вчера искал, у кого занять 10 тысяч; здесь надо бы открыть тратторию с простыми, обшитыми деревом стенами, где бы вкусно кормили, и поставить у въезда в селение плакат, чтобы фары машин выхватывали из темноты надпись: «Лучшая эмилианская кухня». Выбор блюд — самый скромный: вареное мясо, жаркое из филейной части и местное вино ламбруско — крепкое, темное, с того берега По, красное вино реджанских холмов с огненной, мгновенно тающей пеной.
А если мы выходили из селения, пересекая черту, за которой кончаются дома, то видели, как долину заливают широкие потоки света, словно над ней сейчас взойдет луна. Но это продолжалось всего мгновение: автомобиль проезжал и скрывался за поворотом дамбы.
В энциклопедии Треккани на странице 709-й XXIX тома сказано, что Лудзара — маленький городок, известный со времен франков, где произошла жестокая битва между герцогом Вандомским и принцем Евгением Савойским. Далее говорится, что Лудзара принадлежала когда-то роду Гонзага и до сих пор здесь сохранились кое-какие следы владычества этих герцогов. Указывается, что число жителей, включая окрестные деревни, превышает десять тысяч, что городок находится менее чем в километре от реки По и что здешние земли чрезвычайно плодородны. Энциклопедия умалчивает, что в соседних селениях Лудзару называют гузкой каплуна — там, мол, самые лучшие земли на всей Паданской низменности (но это явное преувеличение; просто скажем, что там одни из самых лучших земель Паданской низменности), на них выращивают сорта пшеницы, неизменно получающие премии на выставках, виноград, кормовые травы, разводят рогатый скот; вечером на окрестных дорогах пахнет фиалками, и аромат фиалок смешивается с запахом сыра, называемого «реджано» (из Реджо), а также «пармиджано» (или «пармезаном», то есть из Пармы). Можно сказать, что Лудзара расположена между двумя мостами через По — мостом Гуасталла, приблизительно в шести километрах от селения, и мостом Боргофорте — в десятке километров.
Мосты в годы войны были взорваны, и немцы во время отступления словно обезумели — они не знали, как переправиться на другой берег: не было ни лодок, ни других плавучих средств. Многие бросались к крестьянам и хватали все, что могло держаться на воде, — чаны, в которых давят виноград, корыта. То и дело озираясь, так как боялись появления партизан, немцы вежливо спрашивали, не найдется ли гражданской одежды. Те, кто успели переправиться, кричали с противоположного берега, и их крики, перелетая через реку, медленно и зловеще кружили над рекой, как воронье, что только увеличивало тревогу оставшихся на этой стороне; многие немцы рассчитывали переправиться, вырывая колья из заборов и связывая их наподобие плотов, или же галопом въезжали в воду верхом на конях и тонули. Потом два-три дня по реке плавали трупы немцев и лошадей.
Река очень опасна для пловцов: легко угодить в яму, тебя засасывает в омут, откуда не выплыть. Купаться жители Лудзары начинают в июне, когда По уже мелеет и на ней появляются первые песчаные островки. Велосипеды лудзарцы оставляют в лесу, рядом с велосипедами землекопов, работающих там с восьми утра, ибо в это время года начинаются работы по укреплению речного берега. С грохотом пролетают по реке моторки, участвующие в ежегодных гонках Павия — Венеция, и все сидят на бережку и болеют.
Наступает лето, и тут вспоминают поговорку, что По каждый день требует себе в жертву утопленника. Под вечер на берег приходят влюбленные парочки и располагаются под ивами; поцелуи чередуются с легкими пощечинами — это бьют надоедливых комаров. Когда зеленый убор лесов желтеет, жителей вновь начинает тревожить мысль о наводнении. Огромные массы темной воды почти каждый год обрушиваются на дамбы, заливают прибрежные земли и леса, и тогда дровосекам и лесникам приходится туго. Они до первого снега сидят все вместе на берегу вокруг костра и поджаривают на огне ломтики поленты, нанизанные на заостренные прутики. Наступает зима, деревянные утки, поставленные на воду, чтобы привлечь пролетающих птиц, становятся белыми от инея; весла лодок покрываются сосульками. Чтобы плыть в тумане, прибегают к помощи компаса или дымят сигарой: если дымок плывет направо, значит, надо грести так, чтобы он все время плыл направо.
Когда По вздувается, дичи куда больше, чем когда вода спадает. Свет луны будоражит птиц, в полнолуние их пролетает тут несметное множество. Дикие утки снимаются с рек, которые зимой замерзают, и направляются в Египет и Турцию; но в марте — апреле они вновь возвращаются на север и очень спешат: пора класть яйца. В 1953 году два черных гуся с красной шеей прилетели из Сибири. Иногда уставшие птицы целыми стаями садятся отдохнуть и засыпают; они опускаются там, где течение реки более медленное и спокойное. Однажды шесть хвостатых уток, летевших в сторону низменности, спали на лету, но по очереди одна из них бодрствовала и следила, чтобы остальные не сбились с пути, — так мне рассказал Романо, который со своим приятелем Маньосом проводит на берегу По от двенадцати до шестнадцати часов в сутки и выражается на особый манер.
Многие в моих краях говорят красиво. Например, один лудзарец объяснял на диалекте, какое время дня самое прекрасное в Лудзаре: это когда он зимою выходит из тепла (он служащий в муниципалитете), и ощущение холода доставляет ему наслаждение, которое он сам затрудняется объяснить.
«Я пробегаю мелкими шажками метров десять — пятнадцать, — говорит он, — а у меня над головой зажигаются уличные фонари. Я приветствую встречных коротким, отрывистым „чао!“ — так здороваешься, забегая под портики во время неожиданно хлынувшего ливня».
А для меня самое прекрасное время в Лудзаре — полдень и предзакатный час: почти полная тишина, царившая на площади, вдруг взрывается громкими велосипедными звонками; трезвон длится с четверть часа — это окончившие работу норовят проехать через площадь, только бы лишний раз ею полюбоваться; девушки на велосипедах выкатывают из дому и несутся через все селение, громко сигналя, чтобы обратить на себя внимание, и парни тоже вскакивают на велосипеды и мчатся вслед за ними.
Прежде я жил только воспоминаниями дострэндовских времен, поры, когда я носился как дикий конь и все удивлялся, как это люди не шарахаются в сторону при моем появлении. Мне было пять лет, и я слышал, как оглушительно грохочет булыжная мостовая родного селения под подошвами моих сандалий. Ворота моего дома были овиты побегами трилистника, и цветы казались светящимися капельками. Их можно сосать, потому что они сладкие. Я всегда так радовался этим цветам: пусть мой отец по уши в долгах, но мы никогда не будем голодать, потому что у нас полно трилистника.
Когда я был церковным служкой и нес во время крестного хода огромную свечу, едва ли не больше меня ростом, то смотрел на ее желтое пламя с синевой возле фитиля, боясь вздохнуть, как бы не погасить пламя, но колебания воздуха удлиняли его, оно становилось все уже и уже и то совсем исчезало, то вдруг вновь появлялось перед глазами, круглое, как золотая монетка. Помню огоньки продвигались вперед под кваканье лягушек в необозримой тьме долины, словно плыли по темной водной глади. Неожиданно луч выхватывал из темноты девичью головку, и я видел черную копну волос в ореоле света… А в церкви все склоняли головы при звуке колокольчика и потом снова поднимали при более протяжном звоне… волна воздуха — это молящиеся переводили дыхание — достигала алтаря, шевеля кружево моей накидки. И кусты боярышника — надо руками схватиться за ствол, сильно потрясти его, и красные ягоды сразу же упадут на землю, а сквозь ветви увидишь клочки неба, и кажется, что оно тут — в листве; опять тряхнешь куст, и все эти светлые блики вновь сольются воедино, как вода, а через мгновение опять примут форму крестов, многоугольников, кругов и других точно очерченных световых фигур…
Воды По лизали гребни дамб, казалось, поднимись река еще на два пальца, и дома потонут в этой жиже цвета кофе с молоком — вода действительно походила на кофе с молоком, — и водовороты, эти винтовые лесенки, словно приглашали спуститься и поглядеть, что там прячется на дне реки. Короткий поезд Парма — Лудзара почти касался боками кладбищенских оград, таких низеньких, что из-за них видны
